В Карелии появился новый хороший писатель - Александр Бушковский. Родился в деревне Спасская губа. 40 лет. Спецназ, Чечня. Майор в отставке. Только что вышла первая книжка "Страшные русские". Познакомились мы недавно, после книжной презентации. Встретились, поговорили, выпили и за морфлот, и за спецназ. Очень мне понравился как человек. Еще больше - как автор.
Ниже три рассказа, публикую с разрешения автора:

Александр Бушковский



Ваха


Потом мы выросли. И однажды с городом Грозным началась война. Дядя Гена с тётей Шурой оставили свой дом и уехали к нам на север. А я снова оказался у них на юге.
Стояла грязная и сырая зима, и солнце не показывалось. Даже в котле, в самом пекле бывало промозгло. От прямых попаданий истерзанные многоэтажки теряли подъезды и этажи. В изрубленных осколками деревьях не отличить было абрикосы от вишен. Трамваев не было вообще. Трамвайные пути разобраны. Но герб Советского Союза всё-таки уже был раздавлен. Дядиного дома я не смог найти среди ничем не отличающихся друг от друга пыльных и обгорелых развалин. Ни Мишки, ни Рамзана я встретить не надеялся. И не хотел. Даже если бы мы узнали друг друга, что смогли бы сказать? Русский Мишка, в лучшем случае, уехал, а Рамзан, скорее всего, воевал против меня, если был жив, конечно.
Грозненское водохранилище горело из-за разлившейся по нему нефти. Дым был чёрный и жирный, а жёлтый огонь день за днём всё никак не гас. Потушить его было нельзя, потому что к горящей скважине ближе, чем метров на десять не подойти – сам сгоришь. Купол цирка, стоящего на берегу обмелевшей Сунжи, рухнул, а бывший новый кинотеатр «Юбилейный», куда я пятнадцать лет назад ходил на американский фильм «Каскадёры», через пробоины просвечивал насквозь, и, казалось, ему больше незачем открывать свои двери. Я смотрел, думал и не мог понять, почему так получается, что аргонавты помогали нам, что-то строили, а мы на их земле только рушим и жжём. Всю зиму солнце не показывалось в городе, и только весной оно стало изредка согревать окружающие горы. До нового лета было ещё ой как далеко…
Наш отряд стоял почти в самом центре города, возле цирка, в полуразрушенной четырёхэтажке. Мы заделали выбитые окна колотыми кирпичами, мешками со смесью земли, камней и битой штукатурки, стаскали из окружающих домов уцелевшую мебель. Установили свои металлические печки. Во дворе под пожарной лестницей тарахтел армейский бензиновый агрегат, вырабатывающий электричество. Пока не кончался бензин, свет был. Воду приходилось возить издалека, из скважины в Заводском районе. Поэтому экономили. На дрова переломали все оконные рамы, все двери, паркет из квартир, да еще иногда их завозили из Ханкалы вместе с другими припасами.
В округе жило ещё несколько русских, пожилые женщины, которым некуда было уехать из своих развалин. Это, скорее, было существование, а не жизнь, поскольку средств к ней у этих людей не было. Не представляю, как они выживали в своих бывших когда-то благоустроенными квартирах без стёкол на окнах, с пробоинами в стенах, без воды и печек. И, главное, без надежды. Конечно, мы относили им часть своих пайков, давали дрова, возили воду, нас это не напрягало, но в такие моменты все, и мы и они, старались не смотреть друг другу в глаза. Стыдно было понимать, что больше мы ничем не можем им помочь. А они благодарили нас с потухшими взглядами.
Город пустовал из-за зимы и войны. Чеченских семей поблизости тоже было мало. Они опасались. Но меньше, чем в квартале от нас жил чечен Ваха с семьёй. Семья была большая: жена, молчаливая незаметная женщина во всём тёмном, пять дочерей разного возраста и два взрослых сына. Сам Ваха – крепкий и коренастый мужчина лет пятидесяти, постоянно улыбающийся полным ртом золотых зубов. Мы познакомились с ним, когда первый раз обходили прилегающие к цирку улицы. Его семья жила на первом этаже пустующей девятиэтажки. Окна, как и у нас, были замурованы – заставлены снятыми с петель железными дверьми. Во дворе у Вахи днём и ночью горел огонь – он протянул с улицы шланг от толстой газовой трубы, пробитой осколком. Когда мы вошли во двор, он сидел на корточках у этого огня и грел руки. Увидев нас, он встал, заблестел золотой улыбкой и пригласил выпить чаю. Мы с Вовкой переглянулись и согласились. Чай сварили из той же воды, что и у нас, но свежий хлеб и абрикосовое варенье были очень вкусные. Думаю, он волновался за семью, хотя и был внешне спокоен. Может, поэтому в конце разговора он намекнул, что его жена и дочери могли бы печь для нас хлеб.
- Нам много нужно, - предупредили мы.
- Ничего, главное, муку привезите и масло растительное.
Теперь мы через день приходили за тёплым и вкусным хлебом. Это было гораздо лучше, чем ломать зубы на сухарях или давиться спиртовым хлебом из полиэтиленовых мешков, совершенно безвкусным и бесконечного срока хранения. К тому же, его жена иногда баловала нас какими-нибудь сладкими плюшками. В ответ мы подкладывали в коробки с маслом более-менее приличные консервы или шоколад. Ваха делал вид, что не замечает этой контрабанды.
Мы спросили его, как относятся соседи к тому, что он помогает нам.
- Каждый выживает, как может. Они это знают. Я сам решаю, как прокормить семью. Да и соседей-то почти не осталось. А те, кто остался, может, сами мне завидуют. Никто из них меня ни в чём не упрекнёт. Я не хотел этой войны, и не я начал. Раньше мы тут в городе все мирно жили, когда Союз был. А теперь? Как говорят, хозяева спорят, а у холопов чубы трещат.
- А как же священная война? Ваш президент ведь объявил джихад?
- Вы не обижайтесь, ребята, только молодые вы ещё, чтобы об этом судить. Ваш президент велел вам сюда приехать, вот вы и приехали. А мне никто ничего приказать не может. Я сам себе приказы отдаю. Командовать все горазды, а сказать, как людям выжить, когда работы нет и всё кругом разрушено, никто не может. И война эта мне не нужна. Вот жена моя, из деревни, сильно верующая, говорит, в Коране нигде не сказано, чтобы один человек другого убивал. Вам, что ли, воевать нравится?
Мы ничего не могли ему ответить и переводили разговор на другие темы. Ваха был весёлый человек и шутил над трудностями, выпадавшими на его долю. Заметив, как кто-то из нас с интересом поглядывает на его взрослую дочь, выносившую нам хлеб, он, посмеиваясь, сказал:
- Что смотришь? Нравится? Забирай в жены!
- Нельзя же, мы ведь не мусульмане! – возразил я.
- Ничего, мулла быстро обрезание сделает, а большого калыма мне не надо. Договоримся! – блестел зубами Ваха.
- Так ведь надо ещё и верить в Аллаха!
- У Бога – девяносто девять имён, и Аллах – одно из них. Так, Индира? – он хитро подмигнул дочери. Та смутилась и ушла в дом, вытирая руки полотенцем.
- Индира? Имя-то какое красивое, только ведь оно …индийское? – удивился я.
- Почему индийское? Обычное имя, - ответил Ваха и вздохнул: - Не просто пять девок замуж отдать в теперешнее время, ну да ничего, лишь бы мир наступил. Шучу я, конечно, насчёт неё, про калым и обрезание шучу, только моя жена не стала бы хлеб вам печь, если б не доверяла.
Подходили к концу трудные новогодние праздники, отряд нёс усиленные посты и приходил в себя после пьяных салютов. Оставалось только Крещение, но накануне, восемнадцатого января, погиб Серёга «Гоблин». УАЗ-«буханка» с красным крестом, на которой они с пацанами везли в цирк врача и четыре бочки с соляркой, наскочила на фугас, и праздники резко закончились. Взрывом из машины выбросило почти всех, даже смертельно раненого водителя. Серёга один не смог выскочить, скорее всего, был сразу убит осколками. Бочки с топливом вспыхнули, и Серёга сгорел почти весь.
Это произошло на одной из центральных улиц города, возле единственной уцелевшей православной церкви. На другом конце улицы стояла наша колонна. Мой друг Андрей, сидевший на броне, всё видел и заставил механика-водителя БМП домчаться до места подрыва. Они помогли раненым и контуженным, которые в шоке стреляли во все стороны, и вытащили из горящей машины то немногое, что осталось от Серёги. Убитых и раненых отвезли в госпиталь. Серёгу, запаянного в цинк, надо было везти домой, к родителям и жене с сыном.
Поминали его молча и тяжело, потому что ещё утром, не прощаясь, разъезжались по городу на работу. Серёга был сто двадцать килограммов жизни: веселых похабных историй, доброты и дружбы…. Ближе к вечеру из госпиталя вернулся Андрей. Ему предстояло везти гроб. Он умылся, переоделся и запихал на дно рюкзака испачканный сажей и пропитанный человеческим жиром камуфляж. Мы выпили, и он стал собирать вещи.
- Короче, х…ли рассказывать! – нарушил молчание он, - вот столько от него осталось.
Он показал, сколько.
- Мы что-нибудь придумаем, так не оставим, - сказал я. Он кивнул. До утра мы пили, потом разошлись по своим делам. Никто не видел ничьих слёз.
Утром Андрей улетел, а мы сожгли в округе шесть «самоваров» , замаскированных во дворах брошенных домов. Кое-где вместе с домами. Командиры запретили некоторым из нас выходить в город. Но всем запретить нельзя, и ещё сложнее это контролировать. У меня в паре был отчаянный и надёжный человек, Степан. Ночью мы с ним, заранее договорившись со своими постами, залезли на чердак пустующей девятиэтажки и стали дожидаться, когда пулемётчик Димон сообщит всем в эфире, что видит движение у цирка и начнёт предупредительную стрельбу. Сверху хорошо был виден свет газового факела в доме, на железном заборе которого днём я прочитал самодельную надпись:
КАФЕ
Шашлык
Плов
Манты
Лагман
Услышав пулемёт Димона, я выстрелил в окно этого дома весь магазин из винтовки, взятой для такого дела у контуженного в машине снайпера. Первые три патрона в магазине были с трассирующими пулями, и две из них ушли в стену левее окна, но третья всё-таки попала. Думаю, остальные тоже. В это время Стёпа сравнительно бесшумно закидывал во двор кафе выстрелы из подствольного гранатомёта. После третьего точного попадания газовый факел погас. Возможно, его просто погасили жильцы. Но теперь уже со всех постов началась стрельба, и под шумок мы уползли к себе.
Утром к посту на въезде в наш большой двор подошёл Ваха. Он остановился метрах в тридцати, возле повешенной на фонарном столбе надписи: «Стой! Стреляют», и поднял пустые руки.
- Ребята, послушайте! – закричал он, - не стреляйте! Мы не причём! Ко мне во двор мины падают! А мы не причём!
Пост молчал. Не дождавшись ответа, Ваха повторил свои слова ещё раз, осторожно повернулся и медленно ушёл домой.
Следующей ночью не стреляли, но утром недалеко от нас, возле рынка, подорвался автобус с людьми, приехавшими из окрестных деревень в город торговать. Офицеры контрразведки, мгновенно появившиеся неизвестно откуда, сообщили, что на противотанковой мине. Пять убитых, сказали они. При этом лица у них были напряжённо-отсутствующие, а взгляды подозрительные, но в то же время как – будто задумчивые. Исчезли они так же, как появились. А поздно вечером наши привезли в кунге «Урала» двоих пленных. Сказали, что поймали их на том же самом месте, возле церкви, с готовым фугасом в чемодане. Их били молча, ни о чём не спрашивая. Когда прибежал врач и закричал, что они нужны живыми, было, мне кажется, уже поздно. Их утащили в подвал.
Мы не ходили к Вахе дней десять. Когда пришли, а это был плановый обход нашей территории, он не улыбался, но сказал, что у него дома все живы. Я воспринял это равнодушно, мне было всё равно. Ни он, ни мы не знали, с чего начать разговор. Я вообще сомневался, стоит ли.
- Жена просила передать, что если вы не против, она снова будет печь хлеб…, - наконец, сказал он. И это было нелегко. Мы согласились.
Не было больше никаких сладких булочек и ответных шоколадок.
Проводив Серёгу, отряд точно так же продолжал выполнять свои задачи. Вспышка ярости угасла и уступила место равнодушию, иногда переходящему в усталую злобу. Все отбывали срок и ждали конца командировки. Из-за лени, страха или подлости я не давал себе труда задуматься над тем, что вообще происходит с нами и вокруг. Но схема получалась такая: один человек велел другому, тот пошёл и убил третьего. А как всё это обставлено, уже другое дело. «Война всё спишет». Понимать это не хотелось. И когда это всё-таки понимаешь, жизнь на время из прекрасной превращается в отвратительную.
Город жил своей жизнью, а с нами боролся, как организм борется с болезнью. Обволакивая гноем, будто занозу. Но справиться с этой занозой не мог. Хоть мы и перебрались потом из центра на окраину, но это была самая высокая в городе точка, удобная и относительно безопасная. Гражданское население здесь было ещё беднее, и нам тоже пекли хлеб. И даже торговали с нами, не в убыток себе. Заноза превратилась в жировик, в застарелую мозоль. Мы уезжали домой, перегруппировывали там свои мысли и снова возвращались в Город, стараясь не признаваться себе, что нам этого уже хочется. Нам казалось, мы что-то ему должны. Или сами себе. Понять что-то, наверное.
Три с лишним года мы ничего не слышали о Вахе. Теперь было жаркое лето, нам приходилось искать тень. Город зато быстро оживал, и нам жилось спокойнее. Вот в такой солнечный полдень нам крикнули с поста:
- Эй, пацаны! Тут к вам чечен какой-то! Говорит, знакомый!
Мы с Вовкой вышли к шлагбауму и увидели Ваху. Он стоял на солнце и держал в руках два пакета, с вином и фруктами. Был он в шёлковой рубашке, светлых брюках, блестящих остроносых ботинках и сверкал полным ртом золотых зубов. И я, чтоб мне сдохнуть, был рад его видеть! Действительно, рад. Он поставил пакеты на землю, и мы с ним обнялись, по местному обычаю, соприкоснувшись плечами. Потом привели его к себе, пили его вино, ели фрукты, рассказывали о себе и спрашивали, как он живёт.
- Вообще-то я пришёл вас в гости позвать. Поехали, покажу, какой ремонт сделал!
Мы переглянулись и опять согласились. Как он ни протестовал, мы набили ящик из-под гранатомётных выстрелов разными баночками, коробочками и пакетами, сели в УАЗ-«буханку» и поехали к нему в гости. Когда его постаревшая жена увидела нас, она заплакала. Радуется, что видит вас живыми, объяснил Ваха. Потом он показал нам своих внуков, добавив, что женил сыновей и выдал замуж двух старших дочерей.
- Индиру? – спросил я.
- Я же тебе предлагал обрезание и калым! – ответил он, и мы рассмеялись.
- А ремонтик-то по-богатому сделал, молодец! - похвалил Вовка, - Правильно, семья-то растёт!
- У нас тут, сам знаешь, без этого нельзя. Народ-то маленький, вот и рожаем, все кругом родственники. Обо всех надо помнить. А как ваши семьи? Волнуются, наверное, по-прежнему?
- Волнуются…, - заверил я, подсчитывая в уме, сколько же пацанов ушли из семей за последние годы. Получалось, чуть ли не пол-отряда. Димон, Андрей…, Стёпа вообще погиб и вымотал мне последние нервы. Серёгину жену и сына я видел только раз, когда приезжал на годовщину…
- Да, трудное время было, когда мы с вами познакомились, - продолжал вспоминать Ваха, - но ничего, пережили как-то. Сейчас вот город потихоньку отстраиваем, видели, как дом отремонтировали? А меня ещё назначили управдомом! – он хитро ухмыльнулся.
- Строители понаехали со всей страны, кто не боится, - радовался он, - Работай, зарабатывай, только не ленись. Что хмурые такие?
Мы не знали, что ответить, почему не веселит нас оживающий город. Опять повисло молчание. Ваха понял его по-своему.
- Я ведь всех помню, и живых, и кого нет уже. И наших, и ваших, - он задумался.
- И слёзы ваши я тогда видел, хоть вы и не плакали, - спокойно и негромко заговорил он, - Когда я был маленький, дедушка рассказывал мне, кто самые страшные враги. А мой дедушка ещё помнил те времена, когда чечены у казаков через Терек табуны угоняли, а казаки у чеченов.
- Кто же?
- Дедушка говорил, русские. Он говорил, дерись с русским до крови, это не страшно. А если увидишь у него слёзы, лучше помирись. Потому как никогда не знаешь, что от него ждать. А ещё говорил - в драке всё может быть, чтобы выстоять, много надо духу иметь. А ещё больше, чтобы помириться.

Письмо самому себе



Все говорят, не надо писать о собаках, а я напишу. Однажды, давно уже, у меня погиб друг. А у него была собака, Арна, немецкая овчарка. Крупная, красивая, взгляд прямой, серьёзнее человеческого. Хорошие собаки, они ведь не врут, не боятся. Не знаю, какие у них там были отношения, но она его одного только и слушалась. Улыбалась ему одному. Когда он умер, она заболела. Ничего не стала есть, исхудала до костей, и шерсть с неё вся повылезла, осталась только полоса по хребту. Через малое время звонит мне его мама и просит, приезжай, пожалуйста, прекрати её мучения. У неё и лишай уже, и ноги отнимаются. Что делать? Я взял пистолет и поехал. Приехал к его маме, она у калитки меня встретила. В дом заводит и говорит, не знаю, что делать. Врач смотрел, сказал, ничего не поможет. Скоро умрет, но когда - не известно. А она по ночам воет в будке, а в дом не идет. Не ест, воды не пьёт. Только воет, а когда не может выть, скулит. Слёзы какие-то тёмные текут. У нашего врача усыпляющих уколов нет, он же не ветеринар. Надо в город везти, а кто повезёт? Её же в машину не возьмёшь. Сюда, в деревню, ветеринара вызывать дорого. И никто ради этого не поедет. И не надо. В общем, не могу смотреть, как она мучается. Я послушал её, взял у неё резиновые перчатки, рабочий халат, сунул пистолет в карман и пошёл во двор. Подхожу к будке, она скулит. Тихо, видно, уже устала. Я ей говорю, Арна! Она замолчала. Только я хотел её за цепь потянуть, она сама выходит. И я вижу, ей стыдно, что она такая худая и голая. Голову опустила, хвост между ног, на меня не смотрит, ждёт. Я надел перчатку на левую руку и погладил её по голове. Дёрнул чёрт поглядеть ей в глаза. Она как - будто бы извиняется передо мной. За что? За причинённые неудобства, что ли? В том то и дело, что это я должен перед ней извиняться! А она понимает, что мне стыдно, и сама прощения просит. Я накрыл ей глаза перчаткой, поставил ствол ей к темени и выстрелил. Она упала, содрогнулась пару раз и умерла. Я положил её в пластиковый мешок и закопал во дворе у забора. Там две яблони растут - между ними. Мама мне разрешила, просила только корни не перерубить. Она потом тоже умерла, через пять лет. Не знаю, покажу ли я это письмо кому-нибудь, но думаю, что всё описано точно. Добавить могу только, что в людей стрелять, кажется, легче. А ещё я жалею, что погладил её перчаткой, а не голой рукой. Может, ей было бы не так стыдно. И мне тоже.

Спецназ-блюз

Лес на болоте был чахлый и редкий. Рыжие сосенки и кривые березы без листьев. Соломенные кочки не держат, кланяются в разные стороны, и ноги соскальзывают с них в сырость и холод. Почему он бежит по болоту в брюках и штиблетах, ведь есть же где-то дома камуфляж и «берцы» ? Даже во сне Гоша чувствует тяжесть мокрых ботинок.
Вот ведь, сука, негде спрятаться! Он понимает, что пацаны видят его. Почему же не стреляют? Столько лет вместе служили, а теперь бежит от них, хотя точно знает, что не натворил ровным счётом ничего. Почему же его гонят, словно волка? Дыхание частое, от курева в горле ком, и воздуха не хватает. Голову щиплет пот, руки-ноги словно ватные. Почему они не стреляют, он же видел автоматы? И когда кончится это чёртово болото?
Наконец-то чащоба. В ней – бревенчатая избушка, внутри темно. Гоша вбежал в неё и затаился. Сердце стучит на весь лес. Конечно, они слышат… Приближаются! Сквозь щели в двери он узнал Старого и Зёму. Они спокойно идут к избе, повесив автоматы на плечо.
Волна паники снова захлестнула его. Почему они? Откуда знают, что я здесь? Ах, да… Сердце… Что же я натворил-то?
- Гоша, давай без глупостей, - спокойно сказал Зёма, поднявшись на крыльцо, - выходи, мы наручники одевать не будем.
Дверь со скрипом отворилась, и он, щурясь на свет, вышел наружу.
- Да что случилось-то? Что вы за мной гонитесь?
Пацаны отвели глаза.
- А чё ты убегаешь? Короче, мы сами не знаем, но велено тебя в камеру… Вот он всё объяснит, - Зёма кивнул на третьего. Это был знакомый «опер» по кличке «Лютик», сволочь редкостная. Он стоял внизу и нагло глядел беглецу прямо в глаза.
- В камеру? За что? – взмолился тот, а в мозгу промелькнуло: «Всего трое…»
- Будто не знаешь? – отвратительно усмехнулся Лютик и попятился.
Откуда здесь пожарный щит? Другого выхода нет. Гоша сорвал со щита красный топор и без замаха ударил Зёму над ухом. Содрогнулся, увидев, как острый угол лезвия глубоко вошёл в череп, но сразу же выдернул его из раны и рубанул поперёк изумлённого лица Старого. Лютик, отступая назад, пытался вытащить из кобуры пистолет, но руки не слушались его, и тогда он кинулся к щиту, схватил такую же красную лопату и попытался отмахнуться ей от Гоши. Тот спокойно отбил нелепый замах и воткнул топор сверху, сквозь вскинутую для защиты левую ладонь. Когда Лютик упал, он подобрал лопату и, замахнувшись как копьём, отрубил ему правую кисть, судорожно сжимавшую рукоятку пистолета. Потом наклонился, вытащил из его нагрудного кармана стильные тёмные очки и зачем-то напялил их себе на нос. Во сне эйфория была полной.
Бросив лопату, он пошёл на плеск волн к берегу озера. «Теперь меня есть за что брать, - на удивление спокойно думал Гоша, - живым не захотят, да я и не дамся».
Недалеко от берега посреди поляны стоял милицейский «Урал» с кунгом, а рядом наслаждались осенним солнышком люди в форме, две женщины и двое мужчин. Гоша спрятался в кустах возле самой кромки и с тоской глядел на ярко-серые металлические волны. «Вода, наверное, ужасно холодная, далеко не уплывёшь». Пожилой водитель подошёл к берегу с чайником, увидел беглого, очень радостно улыбнулся и сочувственно спросил:
- Ну что, сынок, попался?
«Вперёд!» - приказал себе Гоша, и водитель, всё вдруг поняв, уронил чайник на камни и бросился бежать. Тот быстро догнал его и пинком заплёл на ходу ноги. Останавливаться не стал и промчался мимо опешивших милиционеров к распахнутой двери кабины. Там, слева от сиденья, должен стоять «ублюдок» . Так и есть. Словно наблюдая замедленно воспроизводимый эпизод, Гоша, стрелял и видел со стороны, как пули беззвучно рвут одежду врага. Всё! «Урал» заводится одним поворотом рычажка на приборной панели. Но куда ехать? Хоть свидетелей вроде бы нет, всё равно его скоро найдут. От безвыходности ситуации Гоша проснулся и облегчённо выдохнул. Чуть расстегнул молнию на спальном мешке, приподнялся на локте и глянул на меня, лежащего в таком же мешке с другой стороны потухшего костра. Я ещё спал.
- Саня, братуха, ты во снах понимаешь?
- Да, я потому и сплю ещё.
Гоша нашарил сигареты и жадно закурил. Противный табачный дым окончательно меня разбудил.
- Слышишь, я такую измену словил во сне, не передать, - и он рассказал мне всё с начала.
На севере летом ночи нет, вечер плавно перетёк в утро. Гудели комары, и пока он рассказывал, я всё же раздул огонёк из-под толстого слоя тёплого белого пепла.
- Короче, дел натворил во сне, а к чему это, не знаю. Приснится же такое...
Я помолчал и спросил:
- А помнишь, как в Комсомольском ты на меня утром орал?
- Это когда с гор спустились? Помню, конечно. Ты ещё тогда «Сникерс» из заначки достал.
- Мне в то утро тоже кошмар приснился, будто окружили нас, и патронов больше нет. Я из палатки вылез, стал костёр разводить, а ты разорался...
- Ещё бы, ты дрова колешь, чайником гремишь, и никто вокруг не стреляет. Тут любой проснётся. Спасибо, хоть шоколадкой поделился. А Старый ещё ворчит, куда, мол, ты полез, мне холодно.
- Да, ливень той ночью был – мама не горюй. В лужах спали, палатки насквозь...
Мы грелись у костра и слушали, как шумит чайник на быстром огне из сухих сосновых веток.
- С чего бы это я своих стал «валить» ? – Гоша опять вспомнил свой сон, - Ментов я, естественно, не считаю.
- Что я тебе, доктор, что ли?
- Ну, ты ведь книжек много читаешь!
Гоша окончательно проснулся, и к нему вернулось ни с чем не сравнимое настроение радостного доверия. Друзьям, огню, летнему утру.
- Да это просто гонки у тебя какие-то, - я пользовался тем, что он ждёт ответа, и продолжал нежиться в спальнике, пока заваривается крепкий «конвойный» чай, - Куда ты удочки-то уже сматываешь, еще толком не рассвело?
- Надо бы домой пораньше вернуться, - он, словно чуть оправдывался, - пока соберёмся, пока доедем. Жена ждёт, мы с ней только-только помирились, ты же знаешь. Хоть бы рыбы домой привезти, а то не поверит, что на рыбалке был, тем более с тобой.
Я давно с ними знаком. Гошина жена - интересная молодая женщина с недоверчивым взглядом, который как будто говорит: «Молодцы вы, конечно, ребята, только мужа моего не надо с пути сбивать, он и так вон какой увлекающийся и на соблазны падкий. Вы повеселились и разъехались, а мне ещё его в чувство приводить». Понятно, что всё это мои выдумки, но, глядя, как он разговаривает с ней по телефону, я думаю, они не так уж нелепы.
Вопреки тщательно лелеемым заблуждениям надо признаться, хотя бы самому себе, что мы зависим от женщин гораздо сильнее, чем воображаем. Отношения с ними придают жизни мужчины ясный и конкретный смысл. Направляемые нашей, несомненно, общей волей, мы исполняем своё предназначение, не теряя путеводной нити в лабиринте иллюзий и порочных страстей. И почти забытое, оставшееся где-то в юных годах понятие свободы сейчас легко отыскивается нами как осознанная необходимость.
После чая Гоша стал укладывать наше шмутьё в багажник своей старенькой «тойоты», а я обошёл ламбу, снял жерлицы и принёс к костру крупную щуку.
- Красавица! – похвалил Гоша, разглядывая её пятнистые бока и округлые плавники, - прям как моя Ирка. А зубы-то! Красавица… Ух, силищи!
Щука резко изогнулась в его руках, выскользнула и упала в траву, продолжая скакать и словно куда-то плыть.
- Мне, честно, даже жалко её, - сказал он, поднимая рыбину из травы за жабры, - потому из меня и рыбак никудышный. А охотиться я вообще не могу, зверей ещё больше жалею, даже птиц.
«Зато сны у тебя…» - подумал я и ехидно спросил, так, для поддержания разговора:
- Как же ты столько лет снайпером-то служил?
- Да отстань ты, сам знаешь, тут совсем другое дело …
- Дело то же самое, - перебил я, - только думаем мы об этом деле по-разному. Звери-птицы нам не враги, вот ты их и жалеешь. А цели, которые нам указывали, мы считали врагами, такая была установка. Мы и смотрели на них, как на мишени, и это в лучшем случае. А часто и вовсе ненавидели…
- Слушай, что ты злой такой? Давай не будем вчерашнюю волынку заводить. Хорошо, что хоть за водкой больше не ездили. Забудь ты, времени вон сколько прошло.
- Ты-то забыл?
- Я стараюсь не думать.
- А я всё время думаю. Не только об этом, конечно, а вообще…
Я залил костёр остатками чая и убрал котелок в багажник. Мы сели в машину, и Гоша завёл мотор.
- Чего надумал? – спросил он, когда мы тронулись с места, - я про «вообще».
- Надумал? А вот что. Тебе, так и быть, скажу. Привезёшь ты сегодня домой щуку, пожаришь, устроишь Ирке ужин при свечах.
Гоша улыбнулся:
- Спасибо, Саня. Хорошо бы, конечно, только в моей «хрущёбе» надо ужин устраивать сразу и на папашу моего, инвалида, опять на стакане сидит , и на дочуру – выше мамы уже. Так что без свечей. Ты не договорил.
- Не знаю я, как начать.
- Ну, как-нибудь, с начала.
- Ты вот сон рассказал, а мне кажется, что я как уснул однажды, так до сих пор проснуться не могу. И сон всё реальнее и страшнее. Персонажи меняются, мы становимся старше, но что-то важное, самое главное постоянно ускользает.
- Что?
- Если б знать… От тебя секретов нет, а тут… смешно, но я вроде как стесняюсь чего-то. Помнишь Гену Кирюхина?
Гоша снова улыбнулся:
- Ещё бы, его забудешь. «Мужланы»!!
Гена Кирюхин – целый полковник медицинской службы. Маленький, щуплый, вечно слегка пьяный, он участвовал с нами во всех спецоперациях, причём не только как врач. Похож он на внезапно постаревшего подростка – ясные детские глаза и редкая сивая щетина на подбородке. Каждый вечер он заглядывал в нашу палатку и, когда бывал относительно трезвый, в приказном тоне советовал выпить по триста граммов водки на душу «для дезинфекции и снятия стресса», а пьяный обзывал нас мужланами и болванами. Никто не обижался, мы даже почти не смеялись над ним. Тогда он говорил: «Минуточку!», поднимал вверх указательный палец, выдерживая театральную паузу, и снова громко кричал: «Мужланы!» Зато он в три дня поставил на ноги Старого, когда у того обострилась язва, потом нашел лекарство от Гошиной аллергии, и вообще, всё время подкармливал нас витаминами, а если бывало страшновато, шутил с серьезным лицом:
- Лучше бы конечно сразу насмерть. А если нет - не волнуйтесь, я вытащу. Даже если конечность оторвёт, у меня заменитель крови есть, и из шока выведу - промедолу сколько хочешь.
Гена постоянно курил пахучий табак из трубки, а при каждом совместном «снятии стресса» заставлял меня несколько раз подряд играть ему на гитаре «Поручика Голицына». Однажды мы перевыполнили приказ относительно трёхсот граммов, я не выдержал Гениных пьяных выкриков и треснул его гитарой по башке. Он помолчал немного, пришёл в себя, назвал меня болваном и ушёл к себе, в палатку с красным крестом.
На следующее утро я, притупив синдром вины канабисом, пошёл просить у него прощения. «Геннадий Петрович…», - начал, было, я, но Гена протянул мне руку и сказал:
- Не парься ты, Санёк, дело житейское, хотя терпению тебе надо бы поучиться.
Камень у меня с души упал, и я от облегчения брякнул:
- Извини, Петрович, но некоторые считают, что вчера я был прав.
- Возможно, но не факт, - спокойно ответил Гена, - попробую всё-таки объяснить. Здесь, в горах, все равны. К тому же все устали, все на взводе. Я, конечно, вас вчера достал, но именно поэтому надо сдерживаться. Забудем это недоразумение, ты тоже меня извини, но перетерпеть ещё придётся много чего. Иначе мы друг друга перестреляем…
- Понятно, но хотелось бы знать, сколько же нужно терпеть – то?
- Сколько потребуется. Господь ведь терпел!
Зря он его упомянул, у меня на этот счёт было своё мнение.
- Шутишь? – я начал злиться, - какой, к чёрту, господь? Петрович, ты посмотри, что вокруг творится. Или мы их, или они нас. К тому же, у них свой господь. В себя только и верим!
Я набрал в грудь воздуха и замолчал. Решил последовать совету доктора, но опять не смог:
- Ты Ричарда Баха читал?
Мне хотелось во что бы то ни стало переубедить его, переспорить логически или хотя бы эмоционально. И я был удивлён, когда он ответил:
- Читал, естественно.
- Что?
- «Чайку», «Иллюзии», ещё кое-что.
- Согласись, что он во многом прав!
- В чём? В том, что всё вокруг – твоя иллюзия? Нет, брат, так очень уж просто всё объяснить и оправдать. Я тебе вот что скажу, Санёк. Если в это поверишь, твоя блестящая офицерская карьера закончится в дурдоме, понял? Не одному тебе плохо бывает, и мир вокруг реален.
Он помолчал и, словно убеждая самого себя, добавил:
- Реален.
- Во что же тогда верить, Петрович?
Угрюмо глядя куда-то в сторону, Гена тихо и чётко произнёс:
- Для тупых обкуренных спецназовцев повторяю – в Господа Бога нашего Иисуса Христа.

В лесу окончательно рассвело, но день намечался пасмурный. Едва не перегрев усталый двигатель, мы, наконец, вырулили с разбитого лесовозами уса на просёлок и набрали скорость. За машиной потянулся пыльный шлейф. Гоша задумчиво глядел на дорогу.
- Я по-настоящему об этом задумался не там, а позднее, когда ушёл из отряда. Началось с того, что Ирка условие мне поставила: или служба, или семья. Её тоже можно понять – меня по полгода дома не бывает, она нервничает, за меня волнуется, устаёт одна. Дочура подросла, от рук стала отбиваться. Да и отец болеет, а смотреть за ним некому, они с матерью в разводе. Короче, всё к одному. Я попсиховал немного, потом, вроде, успокоился. Думаю, что я, на «гражданке» этих денег не заработаю, что ли? Ну и уволился. В охранную фирму не пошёл, неохота чужое добро за копейки сторожить. Стал грузовик водить, потом в «дальнебой» попёр. Ну и что? Больших денег не заработал, а дома меня как не было, так и нет. Опять скандалы с женой.
Нас обогнал джип, и теперь уже мы ехали в клубах пыли. Гоша снизил скорость.
- Пусть пыль осядет – ничего не видать.
Он закурил и продолжил:
- Вот. Постепенно, конечно, не сразу, но стала меня эта ситуация напрягать. Сначала завязал я с дальними рейсами. Потом вовсе руль бросил, стал искать что-нибудь другое. Где я только не работал, даже одно время грузчиком на оптовой базе. Там, кстати, очень интересный контингент тогда подобрался, - Гоша улыбался, но я-то видел, чего стоит ему эта улыбка, - бывший врач был, интеллигентнейший человек, хирург. Кого-то там случайно зарезал.. Но я не об этом. Стало мне всё надоедать. И водочка тут как тут. Ты знаешь.
Я знал.
- Как напьюсь, снова мечтаю ТУДА попасть, - он мотнул головой в сторону, где предполагался юг, - Хотел, было в военкомат идти, контракт подписать и уехать опять, может, пацанов бы своих встретил. Вот жизнь была, да, братуха?! Потом протрезвею, ещё злее становлюсь. Постоянно драться хотелось, ходил, всех плечами задевал. Однажды вёл дочку из школы, а в подъезде алкаши какие-то на газетке пьют. Я им, ребята, мол, начинайте заканчивать, они мне, успокойся, мол, командир. Я ждать не стал, перебил их довольно жёстко, слышу, дочка кричит, аж заикается: «Папочка, ты их убьёшь, отпусти их ради бога!» Тогда только в себя пришёл. Смотрю на неё, а она вся трясётся. Так мне стыдно стало перед ней, прям до слёз.
Гоша говорил, глядя перед собой и не мигая. Только делал сухие глотки, стараясь, чтобы не дрожал голос.
- Всё, решил, больше не пью.
Это была правда. Даже на рыбалке он только чокался со мной.
- Потом думаю, почему ребёнок о боге помнит, а я нет?
Мы снова замолчали. Гоша привёз меня к подъезду.
- Ладно, давай не раскисай. Не тряпка ведь, а офицер элитного подразделения, - я неудачно ввернул нашу старую плоскую шутку, - отцу привет.
- Он, кстати, тебя часто вспоминает, - Гоша, вроде, слегка оживился, - помнишь, когда вернулись, пили у меня на кухне вместе с ним? Ты ещё тогда на гитаре играл всякую херню? «Над нами горы подпирают небо косматой шапкой вековых снегов…» Как там дальше?
-«Здесь воздух почему-то пахнет хлебом, и тает в сизой дымке гул шагов».
- Вот-вот. Когда, говорит, Санёк придёт, споёт мне «Спецназ-блюз»? Батька мой ведь тоже бывший офицер. Всё, пока.
Гоша приехал к дому, оставил пыльную машину во дворе и, взяв пакет со щукой, вошёл в подъезд. Посреди лестничного пролёта стоял, упёршись кулаком в стену, нетрезвый дядя Витя, сосед сверху. Каждый день он с трудом возвращался с комбината, где работал крановщиком. В нормальном состоянии это был обычный тихий мужик, но, ежедневно выпивая после работы законные пол-литра, становился наказанием не только для жены и семилетнего внука, но и для соседей и даже случайных встречных. Пугал детей и их бабушек матерщиной, грохотал дверью, угрюмо бузил.
- А, боец… Когда будем из ротного пулемёта?..- загородив Гоше проход, обиженно спросил он и жестами изобразил стрельбу, едва не тыча грязными пальцами ему в лицо.
- На, Витя, держи, тёте Кате отнесёшь, - Гоша надел ручки пакета на его тёмный кулак, - и не греми ночью, ради бога.


Несколько дней мы не виделись, а сегодня вечером он позвонил. Я опешил – голос был пьяным. За пятнадцать лет я изучил его.
- Здорово, Саня.
- Здоровее видали.
- Тут, Саня, такое дело… У тебя старый камуфляж остался? Что-то я свой найти никак не могу.
- Где-то в шкафу висит, а что?
- Да бате уже давно обещал подарить, а он сегодня утром умер. Может, хоть в гроб надеть...

Поревела после первого рассказа...сейчас второй прочитала...очень
Сердем написано...

Действительно хорошо написано. Сильно.

Рассказ небольшой,а в нём вся жизнь,слёзы рядом.Люди не вызывают таких чувств,как братья наши меньшие.

_________________
Делай,что должно
И будь,что будет

Сильно, особенно:"Для тупых обкуренных спецназовцев повторяю – в Господа Бога нашего Иисуса Христа."

_________________
Есть два типа людей: одни делают этот мир и катят его перед собой, а другие бегут рядом и спрашивают: "Куда катится этот мир?!"

Да, Илья, для меня тоже суть рассказа в этой фразе.

павич

_________________
Есть два типа людей: одни делают этот мир и катят его перед собой, а другие бегут рядом и спрашивают: "Куда катится этот мир?!"

Пробежал еще раз Санину книжку - жестче и правдивее про Чечню я еще не встречал.

мда...

_________________
Tale quale...

А то...

...а мы после сеанса ходили к вокзалу в кафе Лакомка есть мороженое...

Значит, и остальное похоже на правду. Хорошо, когда человек знает, о чем пишет

страшная работа у людей

Саня рассказывал, что в юности захотелось проверить себя. Удивительно другое - как после войны человек сохранил чуткость к миру и к слову, которое есть Бог.

Зацепило.Очень надеюсь на продолжение.

Александр Бушковский

Юрчик (рассказ).

Как по-дурацки, плохо тогда всё началось, так и дальше шло. Как ни старался он отмазаться от этой командировки, всё равно пришлось ехать, да ещё и не со всем своим отрядом, а вдвоём с напарником, снайпером. И вместо того, чтобы отсидеться где-нибудь на блокпосту, угораздило попасть на штурм. Первое, что он вспомнил, это зачистка улицы Шефской в Старых Промыслах. Самая окраина города. Рядом на холмах огромными жёлтыми факелами горят нефтяные скважины. Жирный чёрный дым от них смерчами поднимается вверх и наклоняется к городу. Небо от этого делится надвое. Одна часть – белый зимний день, другая – пыльные предгрозовые сумерки.
Группе спецназа, в числе которой Юрчик бежит на полусогнутых вдоль стен, приказано проверить левую сторону улицы на предмет «обнаружения и уничтожения остатков незаконных вооружённых формирований.» Левая сторона – частный сектор, одноэтажные дома с садами, отделенные друг от друга каменными или из листового железа заборами. Правая – полуразрушенная пятиэтажка, бывшее ПТУ, пустырь с разнокалиберными воронками и котельная с чёрной трубой. Пятиэтажка, вроде бы, наша – пулемётчик с четвёртого этажа прикрывает, простреливая пустырь и кочегарку. Идёт крупный сырой снег, с трудом пробиваясь сквозь дым и цементную пыль, висящую в воздухе после артподготовки. Где-то в соседнем квартале осторожная перестрелка, еще дальше ухают большие и маленькие взрывы – туда перенесли огонь артиллеристы. Ни одного целого дома, почти все с пробоинами от снарядов и мин, многие горят медленным жёлтым огнём.
Вместе с Юрчиком в отделении восемь человек. Согнувшись в спине и коленях, буквально стелясь по земле, группа медленно и осторожно подкрадывается к первому забору. У ворот «большой» Вадик ложится с пулемётом прямо в грязь возле скамейки, а снайпер, кое-как спрятавшись за посечённым осколками деревом, пытается объять необъятное и схватить в прицел всю противоположную сторону улицы. Остальные сквозь щели и пробоины в заборе стараются разглядеть двор. Пустой.. Дверь в воротах не заперта. Юрчик плавно толкает её автоматным стволом и замирает в ожидании щелчка растяжки. Нет щелчка. Осторожно заходят во двор, Андрюха с Бурым держат под прицелом окна, еще двое обходят дом против часовой стрелки, наклоняясь под оконными проёмами. Чисто вроде. Теперь подвал и чердак. На чердак просто гранату. Подвал в глубине двора. Юрчик привязывает к люку верёвку и, отбежав назад, сдёргивает его... Тишина. Не подходя близко, командир с не соответствующим могучей внешности позывным «Скворец», вполголоса спрашивает:
- Есть кто внизу?
В ответ слышен женский голос:
- Есть! Ребята, не стреляйте, мы русские!
- Выходим по одному! Сначала женщины, потом дети. Мужчины последними, руки на голову!
Из подвала суетливо выбирается непонятного возраста тётка в платке и сцепляет руки за головой. Следом, держа одну руку над головой, появляется мужчина. Другую, скрюченную и обмотанную какими-то серыми тряпками, он осторожно прижимает к груди. Лица обоих черны от копоти и напряжены до предела.
- Все? – спрашивает Скворец.
- Больше никого. Мы двое, - отвечает мужик, затравленно глядя в лицо командира.
- Надо проверить.
Женщина получает в руки фонарик и снова спускается в подвал, освещая все его углы. Юрчик ложится у края люка, достаёт маленький самодельный перископ, собранный из кусков карманного зеркальца, и следит в него за лучом фонарика. В тесном подвале с цементным полом кроме двух матрасов, керосиновой лампы и банок с соленьями, ничего нет.
- Что с рукой? – спрашивает Скворец у мужчины.
- Осколком зацепило. Солдатики подствольник закинули из училища.
- Почему солдатики?
- Да их же видно. После обстрела мы из подвала вылезли, глядим, бородатые ушли, а на училище вроде наши, так они, как нас увидали, давай шмалять.
- Юрчик, крикни Виталика, - говорит Скворец.
Подходит доктор, на ходу доставая из сумки ИПП . Пока он обрабатывает рану и перевязывает мужику руку, группа быстро осматривает дом и двор.
- Тут на этой улице раньше ингуши жили. Почти все ушли перед войной, но может, кто и остался, - рассказывает раненый, - русских, наверное, никого нет. Кого бородатые убили, кто сам ушёл. Дома побросали. Бородатые всё пограбили, дома пожгли.
- А вы чего не уехали?
- Нам некуда. Всю жизнь здесь прожили. Слава богу, дети взрослые, уехали устраиваться... Две недели уже в подвале сидим, ночью ведро выливаем.
- Ладно, отец, нам некогда. Как кончится зачистка, двигайте-ка к шестой поликлинике, мы там закрепились. Знаешь? Подлечим, сухпай выдадим, - говорит Скворец. Тот кивает, а потом мотает головой:
- Не, не пойдём. Неровен час – свои же и кончат.
- Ну, как знаешь.
Скворец и пацаны разгружают из РД консервы, доктор Виталик кладёт сверху бинты и таблетки. У мужчины вздрагивает подбородок. Женщина молча плачет. Слёзы оставляют дорожки на закопчённом лице. Уходя на улицу, Юрчик слышит её глухой голос:
- Ребята, режьте их всех, не берите в плен...

Несколько следующих домов пусты. В подвалы и на чердаки – гранаты. Вот в одном дворе воронка от разрыва мины, а на стене следы окровавленных ладоней. Бурой с Юрчиком доходят по этим следам до летней кухни. На кухне стол, на нём лужа тёмной крови. Под столом, видно, сполз, лежит старик в папахе и галошах. Рубаха у него на животе задрана, на мёртвой белой коже большая неровная рана. Ладони в крови, пытался зажать рану.
- Всё, пошли, осколок в печень, - говорит подошедший доктор, и они уходят.
Во дворе снайпер знаком останавливает Скворца и показывает на другой конец улицы:
- Какие-то с оружием, может, наши, может и нет. Человек десять.
Все замирают, и тут по забору и стене дома начинают колотить пули, и только потом доносятся звуки очередей. Юрчик даже не успел понять, как заскочил в оконный проём и приготовился стрелять, но испугался жестоко. Как, впрочем, и все.
- «Липки», «Липки», ответьте «Печоре», - вполголоса вызывает Скворец по радиостанции. В эфире молчание.
- Федя, ракету!
Длинный жилистый Саня по кличке «Федя» быстро высовывается и выпускает вверх зелёную ракету – сигнал, что мы свои. Скворец, конечно, рискует. Но стрельба прекращается, и с той стороны улицы тоже взлетает зелёная ракета.
- Я «Печора», я «Печора», иду по Шефской, нечётная сторона. Кто меня слышит?
- «Печора», я «Воин», иду навстречу. Все целы?
- Да вроде…
«Воин» - соседи из Южного СОБРа . Медленно и аккуратно две группы приближаются друг к другу, проверяя дома и развалины, и, наконец, встречаются у ворот центрального на улице двора. Первыми в него заходят южане, затем Скворец с группой, оставив снаружи, как обычно, пулемётчика и снайпера.
От увиденной во дворе картины обе группы, забыв про осторожность, молча встали и сгрудились. Возле каменного забора на свежем снегу лежат тела трёх женщин. У железных ворот тело девочки лет восьми. В центре двора – широкий приземистый пень, на котором рубят мясо. В него воткнут большой разделочный тесак с деревянной ручкой. Рядом с пнём – обезглавленное тело старика, а чуть подальше – голова с короткими седыми волосами вокруг лысины. Трупы нисколько не напоминают ещё недавно живых людей, они похожи на сломанные манекены, испачканные кровью.
- Видно, ингуши, - говорит командир южан, невысокий, коренастый, темноволосый офицер, сам немного похожий на нацмена, - из пулемёта их.
Он показывает на россыпь пулемётных гильз у ворот.
- Нахера так-то? – он злобно плюёт в снег и даёт своим команду уходить.
Заканчивается зачистка встречей с БМП федералов . Солдаты держат важный перекрёсток, рядом «Китайская стена», длинная пятиэтажка на пустыре, за которую вчера шёл ожесточённый бой. Рядом обгоревший бронетранспортёр. «Стена» в пробоинах от прямой наводки и тоже чадит. «Как на фотографиях Сталинграда» - думает Юрчик.
Солдаты ведут пленных. Двое - это мужчины призывного возраста, в норковых шапках, старых кожаных куртках и спортивных костюмах. Руки и верхняя половина лиц у них тёмные, а подбородки посветлее. «Бороды сбрили», - догадывается Юрчик. У одного руки за головой, а второй толкает перед собой кресло-каталку, в котором сидит древняя старуха.
- Стой там, - кричит сержант в относительно чистом бушлате, командир БМП, и группа останавливается метрах в десяти.
- Что там? – спрашивает командир у подбежавшего солдата.
- Двое бородатых бабушку катят, якобы, местные, из-под обстрела. Документов у них нет. Она тяжело ранена.
- Ясно. Связь! – кричит он в люк БМП. Оттуда высовывается связист, на ходу вызывая:
- «Кентавр», «Кентавр», я «двадцать второй».
- «Двадцать второй», «Кентавр» на связи, - слышится из «брони».
Связист передаёт тангенту командиру.
- «Кентавр», я «двадцать второй», у меня абориген «трёхсотый» , надо бы в тыл переправить. Подошлёте «коробочку?»
- У меня своих трёхсотых некуда девать, и коробочек лишних тоже нет, - еле слышен сквозь треск и помехи далёкий «Кентавр», - разберись на месте! Конец связи.
- Ясно. Конец связи, - сержант возвращает связь, на минуту задумывается, а потом кричит:
- Большой! Давай.. Снайпер! – он машет рукой в сторону пленных.
Пулеметчик устанавливает свою машинку и командует мужчинам:
- Эй! Отошли к гаражам! Руки за голову!
О том, чтобы дать им помолиться, речь не заходит. Юрчику показалось, что пленные умерли ещё стоя, может быть, даже не дождавшись выстрелов. Снайпер, тщательно прицелившись, добивает старуху выстрелом в голову. На фоне звуков боя и гула моторов эти выстрелы почти не слышны.
Никто не смотрит друг на друга, все отводят глаза. Солдаты, у тех вообще глаза сумасшедшие, весёлые и какие-то свинцовые. Много ребят вчера погибло у этой «китайской стены», и их товарищи до сих пор находятся в состоянии длящегося болевого шока. Когда он пройдёт, неизвестно.
Юрчику вдруг стало невыносимо жалко этих несчастных жестоких пацанов, жаль всех этих бессмысленно погибших людей, особенно ту девочку у ворот, жаль себя, оказавшегося таким слабым и жалостливым. Он снова ощутил себя «салагой», новобранцем, тоскующим по дому, по маме, по родным лицам, мечтающим о тишине и покое. Он с отвращением закурил и тут почувствовал, что, выдавив из себя плачущего от жалости и горя ребёнка, стал наполняться какой-то бешеной, холодной яростью, слепой ненавистью ко всему окружающему, к себе и даже к своим товарищам. Убить бы, застрелить, как собаку, того, кто сказал, что жалость унижает человека. Кого она унижает? Того, кто жалеет или того, кого пожалели?

Много потом было такого, о чём не хочется вспоминать, потому что ядовитой смесью жалости, боли и ненависти были пропитаны все дни, все события той зимы. Но вспомнить надо, чтобы не позволить себе быть снова втянутым в то душное, похмельное состояние бездумного аффекта, засасывающей безнаказанности и опустошающей душу бессовестности, на краю которого он до сих пор балансирует. Вспомнить, как плакал тайком от всех, когда сгорел в разорванной фугасом машине Серёга «Гоблин», огромного роста весельчак и похабник, повар, электрик, гранатомётчик и на все руки мастер, с которым пили на посту бальзам и делились наполеоновскими планами, а потом звали друг друга в гости после войны. Вспомнить, как мстили потом за него, всё равно кому, насмерть забивая пленных боевиков и не испытывая при этом никаких чувств, кроме желания причинить боль. И, наконец, вспомнить, как ушатом холодной воды окатила белая вспышка от разрыва мины, и душа, словно пыльным мешком, была вытряхнута из тела, а потом медленно возвращалась вместе с капельницей в госпитале.

Вернувшись, домой, Юрчик никак не мог понять, что же не так. Кругом ведь мир, тишина, родные и друзья, много света и чистой воды. Даже глаза режет от белого снега и душистого шампуня. Но вот когда хочется поговорить с кем-нибудь, разговора не получается. Приёмник никак не может настроиться на волну передатчика. Юрчик говорил, не слушая, и слушал, не понимая. Огорчив жену, он поехал в деревню, чтобы подумать в тишине о том, как привести своё внутреннее состояние в соответствие с окружающей его мирной, радостной и наполненной событиями жизнью. Сидя у лунки и дёргая окуньков, он мысленно всё искал и искал виноватых в том, отчего ему так…не по себе, мягко говоря. И, наконец, докурив очередную сигарету и со злостью раздавив уголёк окурка в пальцах, он дёрнулся от боли и понял, что виноват во всём сам. Сам рвался служить в спецназе, сам хотел проверить себя «на вшивость». Вот и проверил. Сам теперь и разбирайся, кому и зачем служил, был ли смысл и необходимость во всём произошедшем. Раньше он любил читать, много, без всякой системы. Что угодно, лишь бы нравилось. Были даже любимые писатели. Но теперь, взяв в руки книгу, он замечал, что романтика скучна, любовь смешна, а война…Её вообще нет, кроме нескольких строк у Ремарка. Есть ещё, правда, «Война и мир», но тогда люди хоть в бога верили. Кто-то очень хороший и добрый посоветовал сходить в церковь, отстоять службу, поговорить с батюшкой. Юрчик ухватился за эту идею, несколько дней готовился, думал, как построить разговор со святым человеком. Наконец, решился.
Ночь не спал, а утром перед службой уже стоял на морозе во дворе старой церкви, молчал и чего-то ждал. Мимо него внутрь проходили разные люди, крестились, кто широко, с поклонами, кто украдкой. Юрчик тоже решил перекреститься, что делал только в самых напряжённых ситуациях. Вошёл. Сначала его смутил запах. Свечи и лампады чадили чем-то неуловимо похожим на керосинку, которой они освещали разбомбленный дом престарелых в Грозном. Во дворе этого дома лежала на спине убитая бабушка, а под утро пришёл здоровенный одичавший кот и стал обгрызать у трупа ногу в толстом сером чулке. Он тихо рычал и подвывал от голода, звуки эти притягивали всё внимание, мешая слушать звенящее предутреннее затишье, и Серёга застрелил его из пистолета с «пэбээсом» . А бабушку накрыли потом половиком.
Затем благообразная старушка с отсутствующим лицом, стоявшая за прилавком, предложила купить у неё на выбор свечечку. По рублю, по три, по пять и по десять, в зависимости от серьёзности намерений и глубины религиозного чувства. Порывшись в кармане, Юрчик купил по три.
- Вам во здравие или за упокой? – спросила старушка, чем неожиданно поставила его в тупик. «Действительно, куда мне?» - задумался он, и, не найдя ответа, сказал:
- Мне бы с батюшкой поговорить.
- Подождите, пока он службу закончит, а потом встаньте в очередь.
- Спасибо, - сунув свечку в карман, Юрчик отошёл в дальний угол и встал за спинами верующих. Служба впечатления не произвела. Сначала он ничего не понял на церковно-славянском, потом певчие ещё не проснулись, а в довершение всего батюшка, хоть и был серьёзен, показался очень уж молодым. Наверное, помоложе Виталика, их доктора, и такая же мягкая, пушистая борода. Но она явно уступала густой, широкой и окладистой бороде другого батюшки, того, который громовым голосом творил молитву во славу русского оружия перед строем спецназа, убывающего в командировку. Тот служитель культа мощной внешностью напоминал замполита из ВДВ . А когда он обкурил строй кадилом и окропил оружие святой водой, обмакивая веник в чашу и размахивая им над головами, Юрчик ощутил какой-то эмоциональный подъём, и даже голова с похмелья на время почти перестала болеть.
По окончании службы люди, выстроившись в очередь, потянулись к батюшке за советом и благословением. Не слышно было, что они ему говорили и что он, внимательно выслушав, отвечал им с глубокомысленным видом, но, удивительно, общение с каждым из вопрошающих занимало у него не больше минуты. После чего мужчины кланялись, а женщины в платках и косынках норовили поцеловать ему руку.
«Интересно, успел бы я ему объяснить за полминуты, что хотел, или просто взять его за бороду и..» - Юрчик усмехнулся своим богохульным мыслям и подумал, что это дьявол его искушает. Потом позавидовал его чувству юмора и, сломав в кармане свечечку, пошёл к выходу. В дверях он обернулся, ещё раз взглянул на жёлтые огоньки под образами…

павич
Дмитрий,с вашего разрешения ссылочку
http://muz.ru/Store/FreeStreaming.aspx?id=T0000132836

_________________
Делай,что должно
И будь,что будет

Извините,мне показалось,что в тему

_________________
Делай,что должно
И будь,что будет

Вы знаете, я с довольно большой жесткостью отношусь к тому, что называют неприятным словом "творчество". Тут очень много составляющих. И очень много хитрых людей, которые, пользуясь нашими чувствами, пытаются заработать себе дивидент. А я уже сам знаю нескольких, которые кровью платят за свои слова. Писатель Бушковский - один из них. А кто такой Стас Михайлов? Пока слышал пару его песен, где он умело угождает женщинам, и они хлопают в ладоши.
Здесь я увидел довольно много неумелых рифм и неправильных размеров. А ведь это профессионал, а не любитель. Тут должно быть все отточено, тем более - песня на такую тему, куда не каждому дано право подступиться.
Очень возможно, что я ошибаюсь. Попрошу Бушковского послушать и сказать мнение.
Он сейчас, кстати, пишет статью "Ложь и нелепицы в современной военной прозе". Думаю, у него получится.
А вообще - спасибо за неравнодушие!

Извините,но я прежде всего о чувствах,которые появляются после просмотра кино,после прочтения книги.Я думаю,более глубоко мы начинаем думать не сразу.И ссылку я дал не на шедевр,который нужно обсуждать,он либо берёт за душу,либо нет.Ещё раз извините,что залез со своим в вашу тему

_________________
Делай,что должно
И будь,что будет

Что-то мы как-то совсем закружились в реверансах

Вполне возможно,что хотел сказать,то и сказал

_________________
Делай,что должно
И будь,что будет

Дмитрий,давайте всё таки за себя Нескольких своих друзей и я готов предоставить:)

_________________
Делай,что должно
И будь,что будет

Вулкан

Когда мне было уже шестнадцать лет, я всё ещё любил приезжать в деревню к деду, погостить. Помочь ему подправить забор, поставить сети на мелкую рыбёшку, посмотреть чёрно-белый телевизор перед сном. Бабушка моя к тому времени умерла. Дед ничему особенному меня не учил, ничем не занимал, просто разрешал делать всё, что угодно. Сам он что-нибудь неторопливо мастерил по хозяйству, или просто курил папиросу на крыльце, а я садился в его лодку и уплывал один на середину озерка, по берегу которого стояли бурые деревенские избы. Лодка была лёгкая, самим дедом сшитая, а рукоятки весел блестели, отполированные его ладонями.
Лучше всего это получалось летним вечером, на закате солнца. Иногда бывало так, что облаков на небе вовсе нет после ясного дня. Тогда ветер совсем стихал, и озеро становилось стеклянным. Звуки деревни исчезали, оставаясь за ставнями и воротами. Петухи не кричали, коровы не мычали, тишина звенела в ушах. Даже птицы смолкали в лесу. Я сушил вёсла и смотрел, как за гору над озером садится солнце. Подножие горы опиралось на макушки синего прозрачного леса. А её вершина сияла пурпурным, оранжевым, золотым огнём – и передо мной начинал безмолвно извергаться вулкан. Казалось, по склонам растекается дрожащая солнечная лава, и меня охватывал странный восторг. Тёмная вода собирала огненный свет с горы, отчего моя лодка вязла в медленно остывающей крови земли. Лес в зеркале воды был ярче настоящего, подсвеченный извержением заката. Розовые лучи из кратера растворялись в сиреневом небе, неподвижная, словно мёртвая, вода пахла тиной и сырой травой. Звуков не было, в теплом воздухе настолько пропадало ощущение моего тела, что я впитывал эти секунды жизни не разумом, не органами чувств, даже не душой, а как во сне – взглядом извне и сразу же изнутри.
Я видел себя и всю картину мира другими глазами, откуда-то справа-сверху, к тому же явно не один. Я без слов разговаривал сам с собой, и мой невидимый голос звучал совершенно уверенно:
- Видишь, как бывает? А ты ведь ещё даже не начал жить! Представляешь, как может быть хорошо!
- Зачем представлять? - перебивал я сам себя и ещё кого-то, счастливого, - куда уж лучше?
В то время я уже влюблялся, но это чувство не было похоже на влюблённость. Счастье любви тревожит, возбуждает, иногда заставляет лихорадочно искать продолжения. А гаснущий вулкан заката, исчезая, оставлял уверенную улыбку на моём лице, как будто я узнал самую важную тайну на свете. И вкус этой тайны ещё долго стоял в горле, смешивался с запахом папиросы и тёплого дерева крыльца, на котором дед курил, встречая меня и хитро улыбаясь. Дед тоже видел закат и знал эту тайну, тайну бесконечной и прекрасной жизни, о которой молчат и которую, если повезёт, понимают без слов.
Мой дед был юнгой Северного Флота. Он окончил школу юнг на Соловках, и три года воевал в Баренцевом море зенитчиком на минном тральщике. Разминировал проходы для конвоев союзников, защищал их от немецких истребителей-бомбардировщиков с бомбами и пулемётами. После Победы ещё четыре года служил корабельным старшиной, всякого лиха видел, я думаю. Хотя очень мало рассказывал, видимо, не желая меня пугать или ложно романтизировать. А может, не хотел ничего вспоминать. Но ходил всегда в тельняшке, после бани выпивал и, случалось, тихо пел, глотая слёзы:
- Прощайте, скалистые горы!
На подвиг Отчизна зовёт.
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход.
Мне бывало смешно, даже иногда раздражало. Особенно на девятое мая, когда они со старым другом и сослуживцем Семёном, жившим через улицу, надевали на тельняшки пиджаки с медалями и вспоминали весь военно-морской репертуар. Казалось мне, это в них водка плачет. До вечера они пили «Русскую», курили «Беломор», пели, плакали, стучали кулаками по столу, а я терпел, слушал и думал: «Ладно, чего уж, всё-таки старые люди…»
Больше двадцати лет прошло с тех пор, деревня гудит моторами, а дед давно умер. Умер легко, как мечтал. Так же, как его друг Семён, «с ног и в гроб». На сенокосе сел перекурить, привалился плечом к стогу, и уснул. Я окликать, а он уж и не проснётся никогда. И папироса погасла в железных зубах…
Я теперь сам узнал, что такое война и почему о ней не хочется говорить, а только втихаря плакать. И всё лучше понимаю деда, а тайна бесконечной и прекрасной жизни до сих пор со мной.

Такое слово - просто золото!
Спасибо от всего сердца вашему товарищу.