Форум Рыбалка в Карелии



Текущее время: Пт мар 29, 2024 2:27


Часовой пояс: UTC + 4 часа




Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 49 ]  На страницу Пред.  1, 2
Автор Сообщение
СообщениеДобавлено: Вт ноя 09, 2010 1:15 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Таки да :-) К сожалению, некоторые вещи познаются только на своем опыте :-(


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Вт ноя 09, 2010 1:27 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Пн мар 15, 2010 18:26
Сообщения: 4254
Откуда: Петрозаводск
Имя: Илья
что верно, то верно :-)

_________________
Есть два типа людей: одни делают этот мир и катят его перед собой, а другие бегут рядом и спрашивают: "Куда катится этот мир?!"


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Вт ноя 09, 2010 23:00 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Опубликовано в книге рассказов "Вожделение" Москва, Вагриус, 2005г.


Дмитрий Новиков


Другая река.


Ох, и смешно же мне, братие, теперь, хоть и прошло времени совсем мало. Смеюсь я слезами, и ветер острый срывает их у меня со щек и бросает в море подобно дождю мелкому, ничтожному. Смеюсь я над собой, над чаяньями своими, ожиданиями и надеждами, ибо не то человек существо, чтобы надеяться. Нет у него права такого - думать, что воздастся ему за дела благие. И только пройдя испытания многие, понимать начинает, что верой спасаться должен, а остальное отринуть, ибо слишком жесток мир, слишком мало в нем любви, и справедлив Бог в человецех - смири гордыню свою.
Был я, братие, Варлаам, Кольский священник. И хоть говорили мудрые, силу и радость мою видя – ты, Варлаам – шаламат словно, живешь слишком вольно, сам себе на заклание, ничего не боишься, страха не ведаешь – не слушал я их. Ибо все, почитал, есть в силах человеческих и благоволении божьем. Как же хорошо жилось мне на родимом Севере. Все Бог мне дал - веру дал, надеждой не обделил, крепостью тела своего вдохновлен я был. А пуще всего благодарил я Отца нашего за свою Варвару. Такое чудо была она, такая красота, что порою не верил я своему счастью и вопрошал ночами белыми, бессонными - мне ли это, не ошибка ли, за подвиги какие? Но в гордыне своей успокаивался, и отвечал себе - мое. Потому что не только красотой телесной блажила меня, но и всей душою своей, казалось, ко мне стремилась. Так и жили мы счастливо, и летом текла рядом Кола-река, а зимой замерзала, но пищу давала, красоту и удовольствие - семужкой баловала, медленным бегом своим среди сопок взор услаждала, и гостей приводила всяких, добрых людей в основном, чтобы интерес мой к жизни разнообразной удовольствовать. А зимой, хоть и холодно у нас, но все радость - то баньку истопишь да в бодрящую прорубь окунешься во славу господа, а то лыжи наденешь да на охоту за зверьем малым и большим. И служение свое искренне я правил, людей уча в бедах и радостях хвалу Создателю возносить. Верил я благодарно, братие, да видно недостаточно.
Сильно кружит, колесом юлит Кола река, словно жизнь наша – ни догадки, ни предсказа. Так идешь по берегу, по лесу светлому, сосновому, словно по кущам райским гуляешь, да вдруг глядишь – шаг за шагом попадаешь в дурную болотину. Мелколес кругом стеной встает, черная ольха да осина подлая, хлесь тебе по глазам тонкой веткой до слез, хлесь другой раз. И тут же комарья да гнуса рой налетает, в уши, ноздри, в рот лезет без счета, и такой писк оголтелый подымается, что через мгновение уже не писк, а вой кругом стоит. И бредешь во мхах, по колено в воду гнилую проваливаясь, плечами частокол цепкий раздвигаешь, горлом пересохши. Такой чепыжник настает, что и в голове твоей мутится, ничего не понятно, не знаешь ни сторон света уже, ни имени своего почти. Тогда только остановишься на миг, да переведешь душу, да к небу глаза подымешь – Господи, спаси. И глядишь – успокоится сердце, и отчаянье уйдет, и налегке вынесет тебя из дурной этой чепыги, и в прошлом останется страх. Только впредь не угадаешь никак, когда и где снова занесет тебя в лихие места, и смутит нечистый душу. И усомнишься.

… Долго я теперь не поеду на Север. Долго не буду даже думать о том, чтобы залить полный бак бензина на самой дешевой заправке, включить погромче музыку и разогнать машину так, чтобы невольно нога притормаживала, сама, потому что вот-вот готов был взлететь от ощущения счастливого и долгого пути. Не поеду, потому что на пути этом подстерегают меня реки. Первой весело прожурчит по камням Елгамка, а потом спокойно пронесет темные воды Идель, мрачной красотой глянет сквозь ели широкая Тунгуда, и совсем уж душу разорвет надвое изменчивая Поньгома. А после уж и сама стылая река Кереть спросит за все и по делам воздаст.
А вот раньше часто ездил. Среди виденных красот дальних, чужих вдруг открылось, что искал я совсем не там. Оказалось вдруг - пятьсот километров всего разделяют меня и те места, где даже утлый челн не нужен - подъедешь на машине прямо к берегу морскому, остановишься, и в глаза сразу дорожка солнечная, ночная по ласковой глади воды, в ноздри - воздух свежий, пряный и густой, в душу - восторг тихий, незапятнанный. Называется это все Белым морем, и грош бездушному цена.
Последний раз в конце зимы это было. Еще когда к Чупе подъезжал, уже знал, как в начале все сложится. С кем бы ни ехал, разговор один – давай только в бар местный не пойдем. Почему? – удивляется попутчик. - Потому что зайдем на полчаса, бар в Чупе утлый и смешной, почти столовка деревенская. А там заполнят все помещение чупинские девчонки – и глаз будет не отвести, будешь удивляться и радоваться, что в богом забытом месте такие красавицы. И не заметишь, как невольно, неожиданно, возникнет в тебе отчаянная надежда на счастье, и будешь сидеть всю ночь напролет, танцевать будешь, уговаривать, и под утро разбегутся поморочки, обморочно ножками притопывая, и будет муторно и тошно, и ехать еще бог весть куда с самого утра, десятки километров по морю или по снежным волнам – все одно качка, и еле выживешь первый день на севере. Давай хоть на этот раз в бар не пойдем.
У меня в Чупе знакомый – Юра. У Юры фирма – «Кереть тур» называется. Я его так и зову – Юра из «Кереть тура». Он весь маленький, улыбчивый, как медвежонок, но важным казаться пытается, значительным. Все себе передряги устраивает. «Осенью на яхте шел, - рассказывает, - сеть на винт намотал, пришлось у Шарапова мыса на берег выбрасываться. Хорошо на песок выскочить умудрился». И все ахают, восхищаются Юрой, пока не проговорится напарник его, что вина много в тот день выпили, вот и посадил посудину на мель бывалый моряк, правда да, удачно посадил, не отымешь.
В этот раз меня опять Юра встречал. Поздоровались, обнялись:
- Ну что, в бар зайдем наш?
- Да нет, знаешь, не стоит, дорога длинная завтра. Да и сейчас путь был неблизкий. Устал. Не хочу. Разве что на полчаса…

Так за счастьем своим, братие, не заметил я вовремя неладного. В нашей стороне изначально так – нельзя никогда взгляд свой рассеивать, сторожко нужно к миру присматриваться. А забудешься чуть, размякнешь душой – тут же обнакажет тебя так, что волком выть будешь, а поздно уже – проехали. Только когда стал я замечать нехорошее, уже давно все случилось. И знали все вкруг меня об этом, да молчали, за спиной злые языки свои теша. А я как младенец был невменяемый. Потому что любил очень Варвару свою. Ведь как учат умные – любишь – не доверяй все равно, ибо враги люди, и нет промеж ними любви истинной. А мы же гордимся – «есть» кричим, и душу за милых своих продаем. Стал я замечать, что Варвара не в себе вроде временами становится. Норов ее как вода в реке менялся – светит солнце – светла вода, чуть тучка наплывет – чернее черного становится. И глаза прятать стала от меня, не испуганно, а с думой затаенной. Я и так ее спрашивал, и эдак – молчит, а и ответит что – сама далеко-далеко от меня. Так и гнал я от себя дурные мысли, гнал и верил ей как себе, как матери, как богу.

…Утром мы как всегда рано вышли. Снегоход Юрин уже наготове стоял, старый неказистый «Буран». Сзади прицеп - санки маленькие. Туда вещи побросали, я сверху сел, и покатили по улице заснеженной. Только за поворот свернули да из-за домов выехали – гляжу, новое что-то. На скалистом взгорке прямо над губой чупинской поднялся уже в пяток метров сруб новый, ладный весь и свежий, словно хлеб утренний. Желтизной своей радостной сразу в глаза бросился, и утро хмурое посветлело словно. «Юра, стой, - кричу, за мотором неслышимый, - стой, посмотреть хочу».
Юра остановился, недовольный:
- Чего, только выехали. Еще шестьдесят километров пилить до Керети, намудохаемся.
- Подожди. Что за строение? Я раньше не видел.
Он обернулся:
- А, часовню строят новую. Варлааму Керетскому. Не слышал? Святой здесь был веке в семнадцатом. История-то жуть. Но он мужик настоящий, мужичара. Поехали, дорогой расскажу.
Снова затарахтел «буран». А я все оглядывался и оглядывался на светлую посреди темных строений, веселую и одновременно строгую какую-то, ветрам открытую и мудрую часовню. «Варлаам,» - в голове крутилось старое, забытое уже и будто бы чужое имя.

Маетно мне было в тот день. Не на месте душа, хоть и службу правил усердно, и работой пытался удушить тревогу. А все равно – кричали чайки так жалобно, так пронзительно, что сжималось все внутри в предчувствии недобром. Варвара с утра в близкий поселок ушла, соль у нас кончалась, а скоро семге идти. И долго ее не было, уж солнце на сон пошло. Не выдержал я, собрался мигом и вослед, а сам ругаю себя – зря отпустил человечка слабого среди природы злой и людей недобрых. До поселка добрался как долетел, аж весла в руках гнулись. Там искать кинулся, спрашивать. Только не говорит никто, все глаза отводят с ухмылкою странной. Наконец не вытерпел, за грудки схватил прихожанина бородатого, тот и показал тогда на корабль норвегов, что на недалеком рейде стоял.
Я опять в лодью, да к кораблику тому. Подплыл, а там шум, гам, веселье, ни вахты, ни приличия, шатается пьянь-сбродь по палубе да по кубрикам таскается. Человек семь их там было, и среди них Варвара моя. Я сначала даж не узнал ее. Волосы распущены, глаза бесовским огнем горят, щеки румяные, да не от стыда, а от веселья низкого. И хватают ее пришлые люди, и таскают, а ей все в радость, то с одним кружит, то к другому прильнет как к другу любезному. Тут меня заметили, сгрудились все, и она среди них. Пытался увещевать ее да недолго, хохочет как ведьма, в руки не дается, волчком кружится. И пришлые, нерусские залопотали что-то по своему, ко мне двинулись. Забыл я бога в том миг, забыл веру свою и упование. Только гнев черный внутри остался и поднялся волной наливной. Затопил всего меня внутри, глаза застил, в руки свинцом налился. Схватил я тогда анкерок малый, двухпудовый, что с вином на баночке стоял, и в толпу кинул с размаху. Разметались они как брызги зелья по палубе, к переборкам прижалися. А мне уж не остановиться было – попал в руки якорек небольший, и пошел крушить направо-налево, кто сопротивлялся – тому с большим пылом, скулящих тоже не жалел. Ее первую убил.
Как очнулся немного, не стал думать долгого. Разом кончилось все для меня, жизнь моя, любовь моя, все дьявол забрал и меня с собой прихватил. Завернул я Варвару мою в кусок холста, который рядом, будто нарочно уготовленный, лежал, положил ее на нос лодьи своей, и от борта страшного оттолкнулся. И пошел, сначала по кольцам Колы-реки, потом в залив, а потом и в моря северные. Не было мне места больше на земле этой, и пусть пучина меня пожрет. Ведь вечным укором передо мною любимая мертвою лежит, сквозь холстину родными очертаниями светясь, а сзади – посудина чужая, кровью до бортов мной заполненная. Не знал я раньше ничего про дорогу страшную, да в момент узнал. Прости, господи, душу грешную.

…Снегоход стремительно несся по укатанной лесовозной дороге, и прицепные санки мотало из стороны в сторону так, что дух захватывало, и руки невольно вцеплялись в высокие борта. Потом, когда съехали с трассы и пошли по снежной целине, скорость меньше стала, зато качка и тряска начались – только держись. Словно по мелким, острым волнам прыгали санки, и все внутренности сотрясались крупной дрожью, похожей за ужас. Зато снаружи творилась красота. Потихоньку, совсем медленно вылезло солнце из облачных перин, сбросило их за горизонт и, сладко потянувшись, раскинулось по небу, лучи широко распластав. Хмурыми кочками лежавший утренний снег сразу заиграл, заискрился в ответ, словно нежданно обласканный дворовый котенок. Чуть только отошли подальше от дороги и пересекли невнятную болотину с обиженно торчащим сухостоем – сразу взлетели на гребень длинной, изгибчивой сопки и понеслись по нему, изо всех сил приминая рвущийся наружу нутряной восторг. Справа на далекие мили тянулся лесной распадок с проблесками полян, старых вырубок и скалистых откосов. Все это сливалось в хаотический, казалось, узор, в котором вдруг светилась такая строгая гармония, что только гордый ворон своим отрывистым «кра» смел выстрелить в эту красоту и остаться в живых. Слева, сквозь частую рябь стволов стали исподволь, стыдливо выглядывать несколько лесных озер. Берега их были круты и высоки, очертания сложны, казалось, они сплелись в какой-то тесный суматошный клубок. Редкие искривленные сосны смогли забраться на самый верх темных первобытных скал и замерли там в страхе перед собственной смелостью. Заливы озерные мелькали то тут, то там, все казалось хаосом. «Крестовые озера», - гордо, словно приложивший руку, сказал Юра, и, видя мое недоумение, остановился на взгорке. Медленно достал и развернул карту. На зеленом поле лесов строго и радостно синели три крестика, совсем таких, что вешают на шеи младенцам при крещении. Они лежали рядом, чуть не касаясь друг друга, щедрой рукой брошенные на благосклонную землю.
Поехали дальше. Будто зная, что у нас нет с собой оружия, кругом кипела неистовая жизнь. За секунду до нашего появления, затаивалась, застывала в испуге. Но ее было много вокруг – в тесном переплетении длились заячьи суматошные следы и расчетливые лисьи цепочки; всюду виднелись куропачьи поскребыши – словно кто-то большими когтями скреб снег по обе стороны птичьих тропинок ; деловито и скупо резал поляны след внимательного волка; поверх всего, разлаписто и по-хозяйски ступала россомаха. И чуть только я привык к обилию оставленных, остывших уже следов - из-под снегохода стали с грохотом выстреливать косачи. Так близко, что можно было сбивать их рукой, будь на то желание и воля к добыче. С десяток их вспорхнуло черной кровью из взрезанных снежных вен и расселось на ближайших деревьях в любопытстве и ожидании – что дальше - жизнь или смерть. Будь даже у меня ружье, не смел бы выстрелить в резных, солнцем облитых птах, сидящих на ветках, словно в детстве прозрачные на палках петушки. Слишком красивы и доверчивы они были. Слишком невинны и далеки от желания, скользкой рыбой душу сосущего. Полгода уже мучило оно меня. Лечить его я забирался в эту глушь, подальше от людей.

Ох и смешно же мне, братие, было. Смеялся я слезами, и ветер острый срывал их у меня со щек и бросал в море подобно дождю мелкому, ничтожному. Смешно мне было и путешествие мое внезапное, и благолепие недавнее, и волна морская с перехлестом, и небо серое над головой, и груз мой страшный на носу лодочном. Смешно мне было несколько дней. Не дал господь мне в сумашествии облегчения, разума не забрал, а понудил до конца путь свой идти, в рассудке и отчаяньи. И когда понял я это – пропал мой смех и стал я дальше жить в молчании мрачном и упорстве. Решил я, ничтожный, что понял замысел божий, и стал к северу лодью свою править, подальше от земли и людей. Не было мне прощения ни от них, ни от себя, и наказан я должен быть примерно – ледяными пучинами поглощен без остатка и памяти. Не помню теперь, сколько жил так – в ожидании бесчувственном. Все молил бога о смерти скорейшей, ведь каждый новый день начинался с вида укрутка страшного на носу, и каждая ночь воспоминаниями полнилась. И кричал порой криком звериным от тоски и боли душевной, но равнодушно волны мои крики слушали. Шторма страшные видел я, братие, где требуха воды взрывалась, вздымаясь бешено и небесам грозя. И радовался каждый раз, конец своим мучениям узрев. Но словно сила неведомая мою лодку над бездной поднимала и дальше несла. И богохульствовал я, кляня жестокого, и бился в корчах, и засыпал потом обессиленный, а когда просыпался – спокойно море было кругом, и я дальше жил. Голодал я много дней, и воды не пил, да потом моря северные кормить и поить меня стали, хоть не просил я их. То капусты морской шторм надерет да к лодке моей прибьет, то к отмели меня принесет, где накопаю пескожилов, да потом знай снасть в воду закидывай – треска валом шла. Снасть свою из холста я ссучил, что груз мой покрывал, да крюк из гвоздя сделал. Грубая снасть получилась, да только такой рыбной ловли богатой я в жизни не видывал. Из рыбы и сок выжимал пресный, пил его, а потом и дожди стали воду мне приносить. Не хотел господь быстрой смерти моей, не бывает так – отмолить грехи и не мучиться.
Долго я ходил по морям, покоя не ведая – внутри рвалось и кричало все, снаружи руки без устали трудились делом морским. Только донесло меня до горла Белого моря, узнал его по рассказам прошлым. Славилось место это червями морскими, что дерево корабельное точат в труху, и тонут здесь корабли без счета. Вот куда привел ты меня, господи, вот смерти какой мне уготовил. И опять в гордыне своей ослеплен был, и радовался, что прозорлив. Только прошла моя лодья через горло, и не одного червя я на ней не увидел, целехонька она была, словно из рук мастера только вышла. А потом ветер был малый, ласковый, и порывом теплым и резким сорвал вдруг холст с носа лодочного, и зажмурился я в ужасе. А когда глаза осмелился открыть – не было ничего. Унес ветер прах истлевший, и любовь мою с ним. И понял я, что другой мой путь – не в смерти, а в жизни спасение искать, и трудиться вечно, неустанно, помня все, здравствуя, других устерегая. И воздал в слезах славу господню.
Тут открылась мне бухта малая, где посреди скал и лесов благодатных живая светлая река в море впадала. Закончилось мое странствие. Речку эту Кереть называли.

…У Юры, кроме мной придуманной, еще и местная кличка была. Звали его все – Несун. Это потому, что на правой руке все пальцы у него пилорамой отрезаны были. И на место указательного большой палец с ноги пришит. Он ловко с этими двумя фалангами вместо трех управлялся – цеплял за проушину любую, за ручку, а то и за пиджак в пылу пьяного разговора. Сильный этот палец был и какой-то страшноватый, хоть и родной. Так нелепо смотрится любой человек, сросшийся кожей с профессией своей, и вдруг на другом месте оказавшийся – пожарный там какой на должности властителя дум. На кличку свою Юра не обижался и пальца не стыдился – значит, уродством не считал. Даже нравилось ему, похоже, испуганные взгляды собеседника ловить, когда он им кусок хлеба подхватывал или нос чесал. В любом случае, проводник Юра был отличный. Не знаю, по каким признакам ориентировался, или просто уже настолько с местами своими сросся, что и признаков никаких не надо – а только из леса вдруг вышли мы точнехонько к устью реки. Была она еще льдом покрыта, но тут и там вырывалась из-под него в бурном веселье и на спящую красавицу совсем похожа не была, скорей на проказливую девчонку, которая даже и одеялом накрывшись, выглядывает из-под него озорными глазками, хихикает и егозит, в любую минуту готовая выскочить и в пляс пуститься.
- Вот она, Кереть, - Юра любовно огляделся и снял шапку с мокрой головы.
Невысокие пологие скалы возвышались по обоим берегам реки, словно ласково держали ее в серых натруженных ладонях. Несколько полуразрушенных домов у самого моря, заброшенное кладбище. Дальше, к северу простиралась бескрайняя ледяная равнина, исчерченная порой острыми торосами. Совсем далеко темнела узкая полоска незамерзшего моря и низкими облаками клубились острова. Лед был бел и сверкающе ярок, а у самого устья Керети он темно и опасно синел и раздавался порой незакрытыми майнами. Тишину нарушало лишь шерстяное шептание ветра, шелестящего мелкой сухой поземкой.

Ничуть меня одиночество не тяготило. Поселился я в местах этих благодатных, и пение любой пичуги лесной было милее мне, чем голос человечий. Род наш только и терпеть можно из-за детей наших, да животных всяких, что тоже нам родственники, а значит в чем-то оправдание наше. В остальном же народец мы пакостный, и нужна, ой нужна нам милость божия – без нее смысла нет существованию. Но раз уж живем мы, суетимся, делаем что-то – все не зря, есть в этом промысел, только недоступен он скудоумию нашему, значит на веру должны принимать многое, иначе занесет нас в гордыне куда бог весть. Так и я жил с памятью о страшном, с болью в душе и с надеждой ласковой. О питании не думал – все под рукой уготовлено было. Одну вещь натвердо запомнил из жизни своей и опытов, мне данных – радостнее, легче, когда жалеешь. И потому молился ежечасно – Господи, прими слово мое за детей и животных!

…Снегоход Несуна затих вдали, и я остался один посреди снегов. Все эти дни я наматывал десятки километров по лесам, озерам, морскому побережью. Широкие лыжи, подбитые камусом, позволяли с легкостью бегать по сугробам, лишь иногда, летя с горы, я не рассчитывал высоты елок, коварно засыпанных рыхлым снегом, пытался пропустить их между ног, и за глупость свою бывал наказан нестерпимой и обидной болью. Я ловил рыбу, охотился, но не добыча была главным для меня. Мне нужно было каждый день изнурить себя до смерти, чтобы можно было ночью заснуть, чтобы хоть на время улеглась в душе обида, чтобы перестало дрожать нутро от животного желания рвать зубами, когтями драть, мстить. Я пытался разумно убеждать себя, что не нужно так, что виноват сам, что знал о невозможности любви в этом мире, и все равно доверился, раскрылся полностью, подставил мягкое брюхо. И наказан был за глупость поделом. Что не должен больше никто страдать, что нужно пытаться забыть и жить дальше, что излечиться можно. Но лишь только отвлекался на секунду, отпускал себя – мозг тут же рисовал кровавые картинки, и отмщенный, я ликовал, пока не вспоминалось, что все еще впереди.
Помогала только беготня лесная, до одури, до отупения, до страшной ломоты в спине и ногах. По вечерам, поужинав и падая в сон, успевал поспорить с Несуном, который все дни наблюдал за мной с тревогой и пониманием.
- Нужно попробовать верить, - говорил он убежденно, - просто верить, не требуя доказательств. И боль свою богу отдать. Станет легче, увидишь.
- Смешно мне это, - я не сдавался никогда и не боялся никого до этих самых пор, - в этой стране верить нельзя. Бессмысленно. Мы ходим по костям, здесь вся земля – труха, обломки тех, кто тоже верил, и надеялся, и ждал. Бессмысленно и тупо.
Вздыхал Несун, а я не засыпал, нет, умирал на время, до утра.

До Крестовых озер было далековато, не дойти пешком. Я упросил Несуна свезти меня туда, и на день там оставить. Казалось почему-то, что будет здесь какая-то небывалая удача – под крутыми скалами берегов чудилась темная бездна, полная таинственных рыб. Несун, прощаясь, посмотрел на меня с каким-то сожалением
– Если что, Варлаама проси.
Я усмехнулся в ответ.

Небольшого окуня я поймал почти сразу, лишь только уселся у первой лунки и опустил в воду наживку. Сразу смотал небольшую донку и достал хорошую, с толстой леской и мощным тройником. Насадил жалобно пискнувшего окушарика и стал опускать удочку в воду. До дна оказалось метров тридцать, такой же была черная скала, в тени которой я и примостился. Я сидел довольно долго и стал уже уставать, как вдруг взяло. Взяло сильно и уверенно, властно. Я подождал немного, потом подсек и стал тащить. Из пучины поднималось что-то большое. Оно шло без рывков, но так тяжело, что где-то глубоко внутри у меня затрепетал, зачастил аорты пульс. Я подтащил рыбину к лунке - оказалось, что она в нее не проходит. Темная тень встала подо льдом . Я скинул рукавицу, полушубок, и сунул руку в воду, чтобы развернуть рыбу головой к лунке и за жабры вытащить на свет. Дотронулся до тела и еле удержался, не отдернул руку. Голая противная кожа без чешуи, скользкая и холодная – это был налим. Огромный, я таких не ловил. И вообще не любил их. Всегда отвращала медлительная уверенность этих трупоедов. Но не отпускать же его. Я продвинулся к голове, нащупал жабры. Вдруг рыбина мощно метнулась в сторону. Я вскрикнул от боли – в ладонь, в мясо глубоко вонзился крючок тройника. Я было дернулся, но в секунду все понял – не выбраться.

Очень холодная вода. Боли не было, но не было и выхода. Я тянул порой, но крючок только глубже входил в руку. Другое жало его держало огромную скользкую рыбу. Я был сверху, она замерла подо мной. Она могла долго ждать. Я ждать не мог вообще. Руки я уже не чувствовал. Плавился гладкий лед под щекой, и тут же замерзал, твердя о неизбежном. Я пытался кричать, но замолкал –бессмысленно. Несун должен был приехать через многие часы. Мне было холодно и жутко. Я хотел жить, и чтобы жили все другие. Я больше не хотел убивать. Я очень устал. Я ничего не знал про время. Я начинал засыпать – сами закрывались глаза. Иногда казалось, что слышу шум мотора, но это гулял ветер в соснах. Губы скорежило в нелепую усмешку. Я с трудом разжал их и просипел : Помоги! Прошептал еле слышно, потом закрыл глаза и отчаялся. Очнулся от сильного удара – рядом с моей головой глубоко в лед вонзился багор.


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Ср ноя 10, 2010 20:48 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Дм.Новиков

РУБИНОВЫЙ ВТОРНИК.

Даже не знаю, можно ли было в этот день сделать так, чтобы не выпить вина. Конечно, теоретическая возможность воплощения в жизнь любой, самой абстрактной идеи всегда остается. То есть нужно было бы сжать волю в кулак, взять душу в охапку, заткнуть уши и ноздри серой ватой из пачки с пугающей надписью "Нестерильно", замазать глаза неискреннего цвета пластилином. Но тогда Жолобков ни за что не дошел бы до работы, ведь у него даже не было специальной тросточки, чтобы ощупывать ею поребрики и ступеньки автобусов. А зрячий, он был обречен с того самого мига, когда тяжело хлопнула за ним подъездная дверь, и он сделал первый шаг в мир. Ведь сразу же ослепительно ударило по глазам солнце, отражаясь в сверкающей мраморной крошке на стенах обычных в другие дни "хрущоб", которые сегодня превратились в огромные сахарные головы. Уши тут же наполнились ликующим, тропическим птичьим гомоном и первым цокотом по асфальту пленительных и изящных каблучков, а ноздри затрепетали, жадно втягивая ни с чем не сравнимый запах позднего лежалого снега и мокрой, проклюнувшейся земли. Жолобков зажмурился. Когда он открыл глаза, то изменить что-либо стало уже невозможно — на сегодня судьба решилась. Несомый легким, как сам весенний воздух, чувством освобождения, почти физиологическим ощущением опавших с него всех, в том числе и семейных, уз, он вприпрыжку прибежал на работу.

Свободное предпринимательство хорошо не только тем, что можно свободно предпринимать какие-то действия, но также и в полной свободе непредпринятия их, если к ним не лежит душа. Первым человеком, которого Жолобков увидел на работе, был странный старичок в галошах и седенькой бородке.
— Не понадобятся ли раки вареные? — интимно спросил он.
— Раки? Вареные? Конечно понадобятся, — Жолобков уже понял, что бесполезно сегодня сопротивляться весне, — Пятьдесят. Нет, сто.
— Да чего там сто, несите ведро, — поддержал его напарник Зина с таким же ошалелым от ярких, солнечных запахов лицом, — когда будут?
— К пяти часам привезу, — ответил волшебный старичок и усеменил прочь.
Минут тридцать Жолобков с Зиной бесцельно послонялись по темному помещению, а затем принялись названивать всем знакомым по телефону и хвастаться:
— А у нас сегодня будут раки!
— Раки? Вареные? — завистливо переспрашивали знакомые и тут же справлялись о времени прибытия.
— К пяти часам обещали, приезжайте, только пиво с собой, — расчетливый Жолобков не любил хаоса в финансовых вопросах.

Первым не выдержал зоомагазин. Двое бывших борцов с бедроподобными руками и сломанными ушами, бросив пересчитывать своих рыбок и хомяков, с грохотом примчались на видавшем виды старом "Москвиче".
— Где раки? — мрачно спросили они, вваливаясь в помещение.
— А где пиво? — охладил их пыл Жолобков.
— Пиво здесь, — те с бутылочным грохотом поставили на стол сумку, в которую, согласно ранее проведенным исследованиям, влезало ровно два ящика. Затем уселись на заскрипевшие от их тяжести стулья и принялись пытливо смотреть на дверь.

Следом подтянулась налоговая полиция. Лощеные, в пиджаках и галстуках, и тоже вдвоем, они с достоинством, присущим работникам фискальных органов, поставили перед собой по две бутылки и тоже стали ждать. Старший, еще в детстве получивший за чванливость намертво приставшую к нему кличку "коллега Пруль", достал свой табельный пистолет и начал надменно протирать его мягкой фланелевой тряпочкой.
— Дай-ка посмотреть, — потянулись к оружию жадные руки, — дай-ка попробовать.
— Не дам, — Пруль торопливо убрал пистолет обратно под мышку, — не положено.
— Чего тогда вообще доставал, — обиделся было Жолобков, но тут часы пропикали полдень.
— Времени — вагон, — недовольно переглянулись слоны из зоомагазина, — давайте что ли пока портвейном разомнемся.
— Давайте, — быстро и охотно согласился Жолобков, больше всего боявшийся потерять, утратить утреннее предчувствие счастья, — давайте, раскрепостимся, пока будень не примирил нас с собой.

— Не пей красный портвейн, — через полчаса заботливо говорил Жолобков Прулю, — козленочком станешь. Пей белый портвейн.
Но тот не слушался и налегал на темно-бордовую жидкость с подкупающим, лживым вкусом, который обещал быстрое блаженство, слишком быстрое блаженство. Двадцати минут ему хватило, чтобы расправиться с целой бутылкой этого порочного друга, и обычный, комфортабельный Пруль превратился в мелочное, мстительное и навязчивое существо со странной смесью мании величия и бреда преследования.
— Щас ка-а-ак стрельну, — повторял он периодически, а затем ронял голову на руки и плакал.
— Клиент созрел, придется носить с собой, — сказал Зина немногословным слонам, и те понимающе кивнули тяжелыми головами.
— Будем раков ждать или пойдем на воздух? — Жолобковым овладела нестерпимая жажда движения, — А то ведь градус уходит, кураж гибнет, и вообще пора окинуть окружающую действительность новым взглядом.
— Ладно, пойдем, а то сейчас стихи начнешь читать, загрузишься вместе вот с этим, — один из слонов кивнул на поднявшего голову Пруля.
— Щас ка-а-ак стрельну…

Они расположились в парке неподалеку. Солнце ласкало обращенные к нему лица. Легкий леденящий ветерок доносился от замерзшего еще озера, шевелил волосы и холодной змейкой забирался за воротник. Пели птицы. Рядом озабоченно патрулировали старушки в ожидании пустых бутылок.
— Лепота, — растекся тяжелой тушей по скамейке один из слонов, — сейчас бы еще с девчонками познакомиться хорошими, беспроблемными.
А бог сегодня был настороже. Чуть только загрустившая было компания издала совместный полувздох-полустон, как на аллее показалась веселая, щебечущая на своем непонятном, женском языке стайка жеманниц, впервые после долгой зимы сбросивших свои тяжелые, бесформенные, меховые одеяния. Сиятельно являя миру волнующие изгибы, они не шли, а практически летели в густом, чувственном настое весенних запахов, круто замешанном на парящем кипятке нагретой земли, распадающемся тлене прелых листьев, сладостной горечи клейких, беременных почек.
— Здравствуй, тело молодое, незнакомое, — вполголоса сказал Жолобков, а слоны заволновались, заюлили:
— Барышни, барышни, не захотите ли по глоточку вина! Сладкого, вкусного вина!

Бывают дни, когда получается все, или почти все, о чем мечтается. Девушки оказались веселыми и не склонными к нудьбе, портвейн тек широким потоком и убедительно кружил голову, солнце ласково светило с совершенного, без единого изъяна, неба.
— Люблю проводить время в обществе быстро пьянеющих от дешевого вина женщин, — среди заливистого смеха натужно шутил Зина, а Жолобков, дорвавшись, наконец-то читал стихи под одобрительное урчание слонов:
В сердце мечта томится.
Небо полоской ясной
Юноша: "Стой, девица",
Девушка: "Сгинь, несчастный".*

Один лишь Пруль мирно спал, прислонившись к спинке скамейки и пустив на грудь вязкую нитку слюны, и участвовал в празднике лишь в качестве реквизита.
— Скажите, а каково это — быть женщиной, — теребил за больное настойчивый Жолобков и подвигался ближе, еще ближе, и уже изначальное тепло разливалось по бедру, все выше, выше, и наконец — в пересохшем горле скреблось неистовой, отважной мурашкой.
— Даже и не знаю, как ответить, сравнивать не с чем, — подло отодвигалась девушка.
— И все-таки, в чем разница, в чем великая суть? — рука невольно цепляла край платья, задевала теплый нейлон.
— Юноша, усмирите руки, мы же не одни, — и дразнила, отодвигаясь, но всего лишь на волну излучения тепла.
— Но позвольте, родная…, — а в голове одно лишь безумное желание припасть к первоисточникам.
— Не позволю, даже не проси, — уже на "ты", но смеется, надсмехается, руководит, водит рукой так, как ей нужно, как правильно.


Неясные заросли неизвестных растений. Томление пальцев, в кончиках которых — ощущение сухого песка, безнадежного песка из песочных часов. Вязкое сопротивление времени, Сопротивление материала. Сухое сопротивление твердо сжатых ног — дорических колонн, лишенных завитушек, просто холодных мраморных колонн. Медленно, нехотя тает извечная мужская надежда на быструю и острую, без длительных ухаживаний и предварительных ласк — любовь.
— Мне, пожалуй, пора, меня уж муж заждался, — оправила платье, вспорхнула, побежала, растаяла, лишь звук торопливых шагов остался надолго, цок-цок каблучками по душе, цок-цок — тише и тише, цок-цок — прощай в этой жизни, встретимся в следующей….
Он остался один. Совсем один в сумеречном мире. Горькое чувство клубилось в душе тяжелым, ядовитым дымом. Оно было похожим на то тревожное бессилие, которое Жолобков хорошо помнил из раннего школьного детства — на какой-то важной контрольной нужно было вспомнить десять английских поговорок, все эти "To call a spade a spade" и прочие. Он вспомнил тогда только девять, десятую же сделал сам — вольно перевел "Без труда ….". Отрок не знал тогда по-английски ни слова "труд", ни слова "пруд", поэтому получилось что-то вроде "Если ты не будешь работать, рыба не придет к тебе". Творческие усилия остались не оцененными, и он сидел, глотая слезы, в растерянности от несправедливости мира. Примерно также Жолобков чувствовал себя и сейчас.

Когда среди праздника становится плохо — нужно пить. Когда не сбылись ожидания, пусть мелкие, физиологичные, сиюминутные, но зато живые, как мелкая рыбешка, зажатая в жестокой детской ладони — нужно пить вдвойне. Жолобков стряхнул с себя, отбросил прочь и растоптал незатихающий "цок-цок", с усилием определил направление, вернулся к пустой уже скамейке. У ножки ее нашел заботливо забытый друзьями пакет, в нем — початую бутылку. Плюнул пластмассовой пробкой и затем долгое время внимательно, обостренно, сквозь зеленое стекло наблюдал, как от каждого глотка идут из горлышка вглубь мелкие морские волны, мертвая зыбь.

Зачем Жолобков не вернулся после этого домой, в уютную семейную опочивальню, он не мог объяснить потом ни себе, ни жене, ни ближайшим родственникам. Зачем шел, спотыкаясь и бормоча вслух нахлынувшие, горлом шедшие озарения, по улицам города, зачем купил в магазине игрушек, кстати попавшемся на пути, зеленый пластмассовый пулемет с трещоткой, не ясно было ему самому даже в момент совершения этих внешне бессмысленных действий. Зачем, услышав из опускающихся сумерек печальное "Щас ка-а-ак стрельну!" не повернул назад, не бросился прочь, а наоборот ускорил шаг в нужном, единственно необходимом сейчас направлении, не знают ни видавшие виды психологи, ни натренированные на горячих новостях репортеры. Зачем, слившись в угаре вновь обретенной дружбы, Жолобков сотоварищи похитили красный флаг с фонарного столба, висящий в предвкушении майского праздника, и, заплатив случайно подвернувшемуся цыгану, мирно ехавшему на своей допотопной телеге среди вечернего, угарного потока автомобилей, мчались затем галопом по главному в городе проспекту со вздыбленным знаменем и плотно установленным на задке пулеметом, распевая "Интернационал" — ведомо лишь богу. Почему не поймала их доблестная милиция, не пристыдили активно граждане, отвергающие рубиновые вторники — ведомо лишь милицейскому начальству и гражданской совести уважаемых соплеменников.

На главной площади города стоял тогда, стоит и поныне мрачный статуй серого гранита. Одну руку засунув в карман штанов, второй он указывает куда-то на северо-восток, где, по его мнению, и находится счастье. Беда в том, что ближайшие, видимые глазом окрестности в указанном направлении состоят из тракторного завода, да свалки в пойме грязной городской речушки, организованной этим заводом. Но есть в этой картине секрет, скрытая от первого взгляда суть. Если отсчитать третью справа колонну у расположенного с другой стороны помпезного театра с танцующими колхозными музами на фронтоне, и сесть на ступени, то палец статуя в этом ракурсе превращается в гордо висящий орган, не оставляющий сомнений в половой принадлежности изваяния.
Именно здесь, на ступеньках у третьей колонны и обнаружили себя Жолобков с друзьями вечером трудного дня. Мирно спали слоны, укрывшиеся красным знаменем и блаженно улыбающиеся во сне, забыв о тяжелом бремени своей суровой внешности. Бродил неподалеку оживший Пруль, пытаясь навести порядок в помятом, расхристанном костюме. За углом здания освобожденно журчал Зина. Откуда-то издалека доносилось сладко рвущая душу мелодия старого танго "Монголия". Рубиновый, виннокрасный закат обнимал половину неба, светился каким-то внутренним, искренним, победительным светом. Он был настолько невероятно прекрасен, что находящемуся в вечном поиске нужного направления памятнику стоило бы поднять свой палец вверх, но тогда это выглядело бы чересчур эротично. Но синеющий, с оттенками перламутрово-серого, опалесцирующий воздух сглаживал все острые углы, все крайние точки зрения, все резкие определения и злые помыслы, и ласково принимал в свои прозрачные ладони живые, лишенные национальных и временных признаков, тверже гранита и пронзительней сиюминутного отчаянья слова, которые вслух говорил Жолобков:

На Ксани и Арагви снова
Луга окрестные в цветах,
И терпкой патокой медовой
Опять кипят твои уста.*


* Галактион Табидзе


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Ср ноя 17, 2010 3:10 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Иллюстрация Дм.Горчева

Изображение

Дмитрий Новиков.


Лекарственные средства.

(рассказ)

"Дом наполнился любовью. Аурелиано
изливал ее в стихах, не имевших ни
начала, ни конца. Он писал их на жестком
пергаменте, подаренном ему Мелькиадисом,
на стенах купальни, на коже собственных
рук, и во всех этих стихах присутствовала
преображенная Ремедиос: Ремедиос в
сонном воздухе полудня, Ремедиос в тихом
дыхании роз, Ремедиос в утреннем запахе
теплого хлеба - Ремедиос всегда и повсюду".

Маркес "Сто лет одиночества"


- А ты мог бы написать абстрактный рассказ, - в детстве у него была кличка Чупла, сокращение от "чукчанских плавок", за кудрявую, плотную словно мех тюленя шевелюру.
- В смысле - абстрактный? - Жолобков выпил уже две больших рюмки и поэтому был слегка заторможен.
- Просто какой-нибудь вольный рассказ ни о чем, и чтобы в нем была "Аптечная сеть "Ремедиос", - это был один из тех немногих моментов, когда Чупла не хитрил, а говорил абсолютно откровенно, но в этой откровенности, казалось, заключалась какая-то более высокая хитрость, - Ты его напишешь, я дам денег на издание, и мы устроим сугубо меценатскую акцию, а тем самым повысим престиж фирмы.
Жолобков задумался. Потом поерзал на стуле грузным телом:
- Понимаешь, за деньги писатель может сделать все, даже минет в вокзальном туалете. Может написать статью в газету, может публично сплясать что-нибудь из прозы, может нести какую-нибудь ересь по телевизору или там же ласкать какого-нибудь политика. Вот только рассказ хороший он сделать не сможет. В этом какая-то неприятная тайна - казалось бы уже изо всех сил хочется отдаться, готовишь себя, вазелинишь со всех сторон - ан нет, чуть слажаешь, соврешь - сразу все видно, скучно получается, муторно, как угодно, но плохо. Поэтому чаще всего и пытаться не стоит, а иногда делаешь, чтобы очередной раз убедиться - там есть стена. Я вот пока больше не знаю других мест, где стена эта, граница такой бы плотной и ощутимой была.
- Да ладно тебе, грузишь как обычно, кексы мнешь не по делу. Мы же вместе начинали, ты должен все знать. Помнишь, когда первую аптеку той весной открывали, хотели назвать ее "Опрель". А потом передумали - слишком уж цинично получалось. Тоже ведь граница сработала, - каким угодно, но глупым Чупла никогда не был, - а свобода была, помнишь? Папики в растерянности, все рухнуло, река всех понесла одинаково, все плавать учились в процессе, и воду грязную хлебали одинаково. И тогда "Ремедиос" родилась, помнишь?
- Хорошее название, - поддакнул Жолобков, а сам вспомнил как-то одновременно и журнал их рукописный, который с тем же Чуплой в школе писали, и "Ежедневный насильник" звучало плохо, а "Daily raper" - хорошо, и вельветовый андеграунд, и затертый, лохматый том Маркеса, который был один на всех, и все любили его по очереди, и "Славлю революцию кудлатую", а также "И мы восстанем из ухаба", - песни, музыку к которым придумывать было не нужно, а новые слова сами просились на язык.
Чупла же, казалось, поймал волну, и сам заговорил о важном:
- Есть у меня один знакомый писатель, Новиков фамилия, не слышал? Так вот он мечтает о домике в деревне, известная мечта всей этой братии. И куда с ним не приедешь, он первым делом "Какой прекрасный домик. Вот бы купить". Так теперь все ландшафтное захолустью как будто покрыто этими вожделенными домиками писателя Новикова. Гномиками писателя Новикова. Ноликами писателя Новикова. Кроликами писателя Новикова. Карликами писателя Новикова, - его вдруг понесло, - я же тебя о другом прошу. Я недавно на Кубе был. Как-то соскучился по отстою, захотелось, понимаешь. А там полный отстой, такой, что и вообразить трудно. Поесть порой негде было, везде негры бродят, да еще забытая пропаганда на каждом углу. Очень все это давит. Но с другой стороны, когда тебя сильно что-то давит, тут ты и напрягаешься, сопротивляешься, какие-то неведомые силы в тебе просыпаются. И ты замечаешь, что в других людях точно такие же процессы происходят, точно также давление рождают внутренне понимание того, что ценно, по-настоящему, а не за деньги. А потом я поехал на машине, один, без карты. И ночью захотелось отлить, нестерпимо так, будто дышать разучился. Там, знаешь, ни фонарей нигде нет, ни вывесок, даже названия городов приходилось у местных жителей выспрашивать. Остановил машину, кругом темень и духота, словно подмышкой у мулатки. Зга згою. Сделал пару шагов в сторону от дороги. Не знаю, что меня остановило. Ни столбиков каких-нибудь, ни ограждений. Только стал вдруг на месте, сандаль к сандалию приставил, как на строевой подготовке, и услышал, как покатился, пошуршал куда-то глубоко вниз камень. Я на следующее утро подъезжал к этому месту, там обрыв - метров пятьсот, и внизу гнилозубый рот черных скал. А самое главное - когда стоял там ночью одеревенелый, и даже дыхание затаил - вдруг увидел сквозь ночь - далеко подо мной яркие огни города и светящееся название выложено большими буквами, - Чупла перевел дыхание.
- Наверное, Картахена, - Жолобков про себя улыбался, слишком уж красиво все получалось.
- Смейся, смейся, паяц, - давно он не видел Чуплу таким серьезным, - Город назывался Ремедиос.

- Ты врешь, так не бывает, - Жолобков говорил абсолютно спокойно и уверенно. Легко говорил, не думая, не позволяя себе думать. Потому что за его спиной, на его стороне вдруг встали все средства массовой мастурбации, вся житейская , апробированная мудрость, вся миллионами осознанная необходимость, вся начальная военная подготовка, и детские полкИ с кинжалами за пазухой и змеями на груди замаршировали за его спиной, - Так не бывает.
А Чупла и не пытался спорить. Он , казалось, улыбался старым, забытым, заброшенным думам, которые вдруг без спроса пришли в гости:
- Помнишь, в школе между лекциями о светлом облике пытались между собой диспутировать о том, что важнее - любовь или свобода, - он хмыкнул, - И каждый всем своим гормональным сознанием считал, что любовь. И другому такому же с жаром доказывал. Почему и вопрос-то возникал - не понятно, если все было ясно.

Они еще немного посидели. Затем еще. Отвлеклись от предыдущих тем, поговорили о разнице между мулатками и креолками. Чупла стал неплохо в этом разбираться.

- Ты ведь знаешь, я долгое время хотел тебя убить, - внезапно сказал Жолобков, - После того как ты меня шваркнул. Как-то ты уж слишком жестоко это сделал. Я ведь тебя взрастил, сделал можно сказать. Накладные учил выписывать, подписи подделывать - всем премудростям русского бизнеса. Думал - выращу себе замену, а сам буду спокойно почивать на лаврах основного первопроходца. А ты внезапно все мои планы порушил. А месть - такая сладкая штучка. Я ведь умный был, и рассчитать все, продумать, следов ложных оставить чуток здесь, немного там - никаких проблем не составило бы. Да и время такое было - никто бы не удивился.
- Чего ж не убил? - Чупла слегка напрягся, это был уже не первый их разговор на эту тему, доходило и до потасовок.
- Из- за весеннего бега, - сказал Жолобков. Он сказал эти слова, заранее зная реакцию приятеля, индуцируя его, но в то же время не холодно и отстраненно, а сам заражаясь чувством, которое всегда посещало его, сойдись вдруг в любом разговоре эти два слова, - весенний бег.

Они сидели прямо на полу в своей первой, только что отстроенной аптеке, посреди груд лекарств в красивых упаковках, новых, не слыханных ранее названий, лекарств, которые лечат и которые просто врут, и за каждой коробкой были людские истории, истории боли и надежд, чудесных излечениий и отчаянья, былая недоступность и нынешняя дозволенность. Они сидели и не верили, что сделали это, что все получилось, все придуманное сбылось, на пустом, свободном месте, в начале своем имея лишь их желание и молодую энергию. Ярко-красными шариками, словно небольшие круглые рубины, поблескивали сердечные гликозиды, настороженно, словно зачехленные орудия, стояли коробки с антибиотиками, древней силой веяло от упаковок с трухой целебных трав. Повзводно стояли разноцветные бутылки с настойками и бальзамами, обещающими помощь от всех болей, игривое настроение и многообразие потенций, в основе своей имея главного доктора - алкоголь. Они сидели и рождали название, слово, которое должно было тинктурно вытащить, обозначить все их усилия, всю радость от содеянного, ненависть к унылому и затхлому прошлому и неосторожный восторг от новых свободных возможностей, когда внезапно наступило время, дающее право вольно придумывать и делать новое дело. Они обмывали желудки, головы и чресла пантокрином, запивали его растворимым колдрексом и были заодно с доброй химией, тщась родить новое сочетание звуков, в силах которого будет дать новый смысл
- Нет, "Опрель" не годится, народ не поймет и не пойдет, - Жолобков сам бы обязательно зашел в такую аптеку, но только лишь из любопытства, - Давай какие-нибудь английские производные попробуем.
- Medicine не интересно и банально, Drug как-то грубо и двусмысленно звучит, драга какая-то по вытаскиванию денег из кошельков, Care - тоже плохо, никто здесь ни в какую заботу давно уже не верит, да и по-русски смешно писать будет - кея, кеа, кэа - язык сломаешь.
- Подожди, есть еще remedy, - Жолобков вдруг почувствовал, как что-то шевельнулось в душе, несколько прекрасных нот - ре-ме-ди.
- На воздух, в пампасы, - вдруг сказал Чупла, - я устал сидеть, я хочу двигать членами на воздухе, меня несет сила оленьих рогов.
- Здесь крики брачные марала рождают слюни аморала, - Жолобков мгновенно заразился настроением, и, замкнув за собой дверь, они выскочили на улицу.

Стояло то время весны, когда обнаженная, освободившая от снега земля, казалось, еще сама не верит в свое освобождение и в саму возможность новой жизни. Недоверчивая, настороженная, она неприветливо чернела на газонах, а по тротуарам ходили такие же бесприютные люди. Потеряв очередную ложную веру, они не знали, что поделать с собой, куда направить свои безвольные стопы. Унылое отчаянье кривило печальные рты, лишенные любимого баббл гума , и привычного гама лишенная толпа походила на обездоленные тени домашних животных.
Жолобков и Чупла вторглись в эту печальную юдоль словно тунцы в стаю колянусной сельди. Быстрым шагом прошли квартал по главной улице города, остановились в зарослях силу набирающей сирени.
Да что они, почему такие, - говорил, слегка задыхаясь, Чупла, - Ведь свобода же, свобода, как они не понимают, как не чувствуют.
- Боятся, - мудро сказал Жолобков, - дышать боятся, делать что-нибудь непривычное боятся, квакнуть громко боятся.
- А ты не боишься? - подначил его сумасшедший Чупла.
- Я? Чего? - не понял Жолобков
- Воздуха. Чтобы всем телом, чтобы сквозь ветер, - заорал тот и стал скидывать с себя одежду. Жолобков, еще не понимая, но боясь отстать, лишиться важного, стал спешить за ним. Стащив куртки, рубашки, брюки, трусы, они наскоро связали их в узлы и на мгновенье замерли в ужасе.
- Объявляю весенний бег, - вдруг крикнул Чупла и выскочил обратно на улицу, прямо в толпу. Жолобков прыгнул за ним.

Они летели мимо людей и те расступались, разбегались в стороны. Ноги их едва касались земли, мерно и ровно ходили на спине лопатки, глубоко, правильно дышала грудь. Свежий воздух, казалось, нес их на себе, в себе, принимал в себя и радовал разгоряченное тело жгучей лаской пьянящих прикосновений. Лужи под ногами взрывались мелкими брызгами и разлетались во все стороны осколками былой, прошедшей, канувшей успокоенности. Из карманов свернутой одежды со звоном сыпалась на асфальт мелочь, и от каждого копыта разлеталось двадцать пять рублей целковых. Перед ними в толпе расходился широкий коридор, который смыкался обратно невидимо, далеко, сзади. Кто-то смеялся, другие свистели, третьи просто замерли в удивленном оцепенении, дети показывали пальцами , самые смелые пытались вырваться от родителей и побежать вслед, но замирали, одернутые цепкой взрослой рукой, и лишь смотрели бесстрашными детскими глазами. Вдали завыла сиреной милицейская машина, но ей было не догнать их, не догнать никогда. Потому что оленям не место в стойле.

Наконец устали. Свернули в маленький, безлюдный проулок. Остановились, тяжело дыша, высоко вздымая бока, и светлая пена падала с разгоряченных губ.
- Смотри, - острый глаз был у него, и первым Чупла заметил идущую далеко впереди, удаляющуюся женскую фигурку. Гордая голова и летящие по ветру волосы, прямая тетива спины и отточенное как лезвие движение сильных бедер - шла она.
- Напугаем стройнопопую,- подбежали к ней и заплясали вокруг на излете весеннего бега. А она осмотрела их ласково снизу доверху, улыбнулась :
- Смешные мальчишки, - и прошла мимо, душу щемя своей гордой, всезнающей, вечной добротой. И когда стояли они, смотря вслед, замерев, лишь ноздрями жадно втягивая ее тепло, сказал Жолобков горько и печально:
-Ремедиос прекрасная.


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Вс ноя 21, 2010 1:27 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Иллюстрация Дм.Горчев

Изображение

Дмитрий Новиков

Комплекс полноценности.


Я открыл глаза и попытался внятно произнести: «Альфакетоглюторатдегидрогеназный комплекс». Получалось плохо. Шершавый язык не слушался и цеплялся за сухое небо. Тогда я бережно поднял себя с постели, аккуратно уложил в ванну и тщательно вымыл. Холодный душ позволил носить тело чуть быстрее, чем того требовала элементарная постконьячная осторожность, но оно все равно оставалось огромным и чутко болезненным, и голова с трудом проходила в двери, так что приходилось задолго делать прикидку и корректировать курс. Хотелось есть, и обычная радость того, что наипервейший признак алкоголизма — печальная утренняя диспепсия — пока отсутствует, слабо шевельнулась в душе. «Я жив, я буду жить,» — с каждым глотком горячего чая бытие возвращалось из небытия. Время аморфно, хлопьями оседало на пол и лежало там рыхлым сугробом. Сквозь головную боль проступила томность. Таблетка аспирина помогала ей пробиваться сквозь тарахтящий тракторный парк острого похмелья.
Пришло время лежать на диване и ощупывать телесные и душевные раны, полученные и нанесенные вчерашним злым вечером.


Я готов насмерть спорить с тем человеком, который видит в похмелье лишь плохие стороны. Да, больно, тяжело, мутит, но ведь это только вначале. А потом, когда преодолееешь в себе внутреннего врага и уляжешься с вычищенными зубами и мокрой головой, кутаясь в теплый шлафрок, на мягкое ложе, поднимаешься на новый нравственный уровень, Тебе томно, плохо и мучительно, но из этих трех составляющих утреннего настроения томность — самое сильное. И потом, стыдливо размышляя о вчерашних пьяных проступках, несправедливых речах своих, разумом-то понимаешь, что если и обидел кого, так не по злому умыслу, если подрался, то калечить никого не желая, а от того, что душа гуляла. И везде, в своих самых злых словах помнишь первооснову и первопричину их — любовь. Тем она и выше доброты, что может быть злой, несправедливой, обидной, но все равно оправдывает все, сделанное именем ее.
И разве эти мысли мои утренние не есть яркое доказательство того, что и в похмелье бывает приятность, философичность, и беднее намного жизнь у тех несчастных трезвенников, кто вычеркивает здоровья ради из своей жизни сочную и многообразную палитру красок тяжелого похмельного синдрома.
День я прожил, заново рождаясь. Чувства включались постепенно, одно за другим, и я радостно приветствовал возвращение старых друзей. К вечеру я уже опять стал взрослым человеком с комплексом вины в голове, с комплексом любви в сердце и с внезапным воспоминанием о Париже в глубине маленьких, внимательных глаз.


Связал это вместе тот неудивительный факт, что в самолете «СПб — Париж» я нашел себя примерно в таком же состоянии, что и сегодня утром. Прохладный внутрисамолетный воздух действовал освежающе, а божественная стюардесса принесла маленькую бутылочку красного сухого вина…
Предшествующий многочисленный портвейн был явно вынужденной мерой. Он был анестезией, причем было необходимо не какое-нибудь местное обезболивание, а сразу рауш-наркоз — я не был в Париже всю свою предыдущую жизнь…
Я боялся этого города, желал его, рвался и не попадал, вновь тщательно и озлобленно прицеливался и опять промахивался, пролетал мимо, уезжал в противоположную сторону, оставался на месте, но все это относительно него, он один был точкой отсчета. Я не знал его и не хотел знать. Зачем мне заученная история и география, я не понимал, как можно штудировать пакостные брошюрки и буклеты, когда можно в него верить, дышать им, чувствовать как он. Есть Арка, Башня, Собор, Сена, немножко Лувра, Шампы Елисейские, Монмарт со своей Пигалью, и Монпарнас. «Больше мне ничего не нужно,» — думал я и ошибался, потому что плеснула Трокадеро, тихо улеглась Рю де Клебер, и вокруг Арки кружилась в хороводе Этуаль.
Я вышел из автобуса и попытался шутить, но в горле стоял ком. Я не люблю плакать прилюдно, и поэтому песок попал в глаза. Париж вдруг стал Парижем и скатертью-самобранкой накрылся передо мной. Я очень долго шел к тебе, мой любимый город…
Как объяснить тебе, себе, что твои серые дома вдруг оказались удивительно похожи цветом на скалы Норвежского моря в марте, где вода за бортом — минус четыре, и что это внезапно понял мой друг Лешка Исаев, когда тонул в этой воде, а корабль быстро удалялся, потому что трудно ему в море тормозить, не умеет он. Лешка тогда все-таки доплыл, и потом трое суток к нему, молчаливому, все подходить боялись, а мне он сказал, что цвет у скал удивительный, если смотреть из воды. Вот и твои дома оказались такими же.
Мне не нужны были твои люди, твои марсианцы, мне никогда не понять их, они спокойно живут в тебе, им не могу быть интересен я, джинсовая куртка — моя лучшая одежда, и в ней я, наверно, похож на глупого американца. Не нужно людей, достаточно города.


Нас поселили в гостинице, и усталые люди легли спать. А я кинулся в тебя, в твою ночь, наобум и наотмашь, в твои пустынные улицы, темные переулки и безлюдные площади. Я пошел к Башне, и она светила мне из ночи, как косая перекладина на православном кресте: рай — там!
Я хотел поехать к тебе осенью, чтобы дождь и печаль, а оказался весной, и твои деревья уже с листьями, а у меня дома еще лежит снег. И было страшно, что весна эта окажется слишком сладкой, воздух слишком вкусным, ночь слишком теплой. Ты должен быть каким угодно, только не приторным. Я настороженно приглядывался к тебе, боясь ошибиться, но ты не обманул. Секрет твой оказался прост и прекрасен. Я мечтал о тебе в осеннем Кронштадте, и вот весной ты чем-то неуловимо похож на осенний Кронштадт, зимний Мурманск очень отличается от тебя, но здесь есть своя сопка — монмартская. Труднее всего сравнивать тебя с весенним Питером — вы сильные и разные, но девушки ваши похожи своей красотой. Так я думал, и мне было хорошо идти одному, а между домами светила Башня, как месяц на лесной дороге.
Внезапно, сам не ожидая того, я очутился на Елисейских полях. Все освещено, снует народ, стада машин, и ночь как день. Вот так, первый раз в жизни приезжаешь в Париж, ночью бредешь неведомо куда, и оказываешься в знакомых местах. Слава интуиции! Быстрый взгляд налево — Арка. Все, Париж, я тебя знаю.
Посомневавшись, несмело вошел в бар и подошел к стойке.
- Бонсуар, месье!
- Hi, — безнадежно сказал я, — Do you have calvados?
- Sure, Sir, — без усилия перешел на английский бармен и налил большую рюмку кальвы и чашечку кофе.
- Where are you from, America? — спросил он.
- No, from Russia, — недружелюбно ответил я и услышал, как он , отойдя к другому концу стойки, сказал своему напарнику: «Moskovit».
Я не знаю, было ли это обидно для меня или нет, но я сидел за столиком и потягивал из большой рюмки удивительно душистый и терпкий кальвадос. Я угрюмо смотрел на людей, проходящих мимо, а душа пела и кружилась. За окном была видна Арка, посетители смеялись и болтали, официант подходил к ним и шутил, а я сидел и был счастлив мрачным, темным, парижским счастьем. Я был чужой среди этих людей, но город был наш общий.


Послушай-ка, Лютеция, я не знаю тебя, и, наверно, никогда хорошо не узнаю. Утренний рогалик с маслом и кофе никогда не станут моим привычным завтраком, а в похмельные утра я люблю есть кислые щи. Я куплю себе такую же одежду, какую носят твои обитателя, но она истреплется задолго до нашего нового свидания, и я вернусь к тебе таким же смешным, как в первый раз, и дешевые лавочники будут издалека узнавать во мне русского. Но в твоем имени для меня так много букв, означающих любовь, и я, бывший «подросток былых времен» признаюсь тебе в ней и не могу удержать ее внутри себя, хотя и недостаточно уверен, нужна ли она тебе.
Вокруг все было чисто и пристойно, люди милы и равнодушны, тротуары вычищены пылесосом. Кольнуло сомнение — не Копенгаген ли это какой, но в ответ за темным окном бара пробежал, покачиваясь, хорошо одетый, пьяный, плачущий господин с галстуком набекрень, и я поверил окончательно — я доехал.
А потом быстро пролетели дни, прокружился город и исчез, как утренний сенной туман. Самолет ударился об аэродром и побежал, уставая. Я спустился по трапу и вошел в серость северного утра. Снег все еще лежал на земле, лишь кое-где мазнуло светло-зеленым. Было холодно, и я опять оказался неприлично пьян…


Встреча с Родиной всегда любовна и тревожна, потому что она — как злая мать, может приласкать легонько, а может и по затылку хлопнуть со всей силы: «Что, сука, нажрался устриц, сейчас дерьмо будешь жрать!» Неделя без нее, и расслабишься весь, размякнешь душой, забудешь, как нужно жить добропорядочному волку — бежать, чутко по сторонам оглядываясь, проворонил — уже кусок ноги отгрызли, а тут сам зарычал, увидел слабого, зубами щелкнул — глядишь, сегодня сыт. Быстро весь нежный жирок с мозгов рассасывается.
Один приятель мой, друг детства, уехал жить в Америку, через пять лет приехал навестить родные края. Все забыл, слова неправильно произносит, водку пить совсем разучился. Всему удивляется и иронизировать пытается. «Что-то, — говорит — дороги у вас тут не слишком ровные, да знаки на них неумно поставлены». А ему из толпы встречающих полушутя-полусерьезно по шее: «Это твоя Родина, сынок!» Мы тогда его встречали в Питере и везли домой на машине. Едем, а он рассказывает, как все его спрашивали, не страшно ли в Россию ехать, вот и путч там недавно был. А он эдак смело всем отвечал: «Еду, мол, из танков по Белому дому пострелять». Только сказал — на дороге пост, люди с автоматами, бронетранспортер стоит. Машут нам: останавливайся! Вот тут-то он и перепугался, вцепился пальцами в стекло, спрашивает тонким голоском: «Что это?» А мы ему: «Хотел пострелять, щас постреляем». Самое смешное, что поверил всерьез, еле разговорили его потом, сидел, нахохлившись, километров сто. Видимо, о планах своих жизненных размышлял, чуть не порушенных, шокирует их это очень — когда стройный план всей прекрасной и сытой жизни рушится. А мы уже привыкли, нам хоть кол на голове. Хотел стать учителем —сейчас таксист, копил всю жизнь на пенсию — теперь бич и бомж в одном лице, думал о духовном, литературой увлекался, вдруг напрягся, стал миллионером, потом расслабился чуть-чуть, жесткости недодал —можно опять о духовном рассуждать, если, конечно, жив остался. Интересная жизнь у нас, хищная, кругом протоплазма кипит. И имя народу нашему правильное — не русские, а волки-пауни.
Вот и я за неделю обмяк душой, вышел из аэропорта и сразу чуть по уху не получил от какого-то родимого, затем менты документы проверили с пристрастием — и все, я опять в тонусе.


И поехал я домой. А вокруг серым-серо в моей стране. И в деревнях те же избы покосившиеся, что и сто лет назад. И яркие плакаты самсунгов и мерседесов сами по себе ярки своими неземными красками, а баба в телогрейке с пустыми ведрами сама собой за водой пошла. И народ, жаждущий опохмелиться, продает тут же, рядом, украденную в чужих погребах картошку и ни о какой яркости бытия не помышляет. И все вокруг уныло, печально, мокро, и непонятно совсем, что же нашли мы на этой жалкой земле, зачем живем здесь, зачем возвращаемся сюда из благополучного далека. И вот здесь, на этой точке печали и отчаянья, в очередной, тысячный раз вдруг понимаешь, находишь ответы на свои вопросы: потому что это — наша земля, потому что печаль и отчаянье лишь разные стороны Великой Любви, которая без них и не любовь вовсе, а так, сладкая водичка, потому что любовь детским пуховым одеялом покрывает всю нашу территорию, на которой добра стало меньше, доброта почти совсем исчезла, а любви здесь нескончаемо, любви и страсти к жизни, ко всей ее напряженности и непонятности; потому что только здесь, у нас, обожжешь горло стаканом спирта и бежишь мимо косых заборов незнамо куда по морозу тридцатиградусному, небо звездное над тобой, и плачешь в голос от нахлынувшей любви, от огромности ее, от восторга, от горечи ее, от того, что ты сам уже — Великая Любовь, и совсем неважно, добежишь ли куда с этой вестью или замерзнешь по дороге, потому что без смерти любовь — тоже не любовь…


Доехал я быстро, и по дороге не печалился ни о чем, просто жил обычной дорожной тоской, когда едешь один, и перестук колес невольно наводит на мысли о жизни своей, отсюда неистребимость железнодорожного пьянства. А за окном стоял голый лес…
Так и кончился мой Париж, и я спрятал его глубоко и старался не выпускать наружу. А любовь задремала на время, свернувшись синей пружиной под сердцем, изредка ворочаясь с боку на бок и царапая острыми концами средостенную плевру. И как заворочается она, так и душа в пятки уходит — а ну как сейчас проснется, и пошла круговерть. Но нет, спит до поры до времени. Есть-таки в среднем возрасте свои вялые радости. Уговариваешь себя, присмиряешь — не стучи так, сердце, подожди, успеешь, тяжело будет, больно; глядишь, и затихнет в душе надвигающаяся буря на какое-то время, и сил тянуть лямку ежедневную больше остается, хоть и уверен, знаешь, что сорвется когда-нибудь нутряная тишь, и тогда стальной прыжок, круша тебя и окружающих, бросит жизнь вперед на огромный скачок, и станешь на одну любовь ближе к смерти. Но все-таки не сразу, не подряд бешенные прыжки, не так, как в семнадцать лет, когда сначала не боишься аллюра, потому что не знаешь неминуемого конца, а потом уже и конец знаешь, боль была, пожар и ожог, но все равно нахлестываешь жизнь свою — вперед, кони, вперед, после оглянемся, после пожалеем, после заплачем или посмотрим с гордостью, а сейчас время готовить пищу для будущей печали.


«Хорошо, когда в поезде тебе попадается верхняя полка. Забираешься на нее и невольно, незаметно проникаешься чувством божественной отстраненности, с невольной симпатией наблюдая протекающую внизу жизнь. Горизонтальное положение тела на уровне чужих голов дает наглядное представление о лучезарном благодушии фараонов,» — эта мысль была последней, перед тем, как я заснул.
Вагонное пробуждение отличается от мягкого, ритмичного вхождения в сон, как первый день в армии от последнего дня вольной жизни. Внезапный стук в дверь, гортанные крики проводницы, тревожная боязнь проиграть неумолимому транспортному режиму в борьбе за утренний туалет омрачают опухшие ото сна лица пассажиров предощущением грядущего дня. Позже, удачно оправившись и испив горячего чаю, лица светлеют, но люди по-прежнему не склонны к разговорам, да тут и время заканчивается, уходит в прошлое очередной кусок твоей жизни и появляется новая граница, новая точка отсчета — узкий шпиль городского вокзала.
Из духоты да эх, на морозец, легкие нараспашку, снег скрипит под ногами, и мир внезапно расширился, прыгнул от размеров четырехместной клетки до просторов уездного городишки.


В это утро меня окрылял, нес запах нежной, еще незаметной глазу северной весны. В тех странных местах, где в марте листья на деревьях уже величиной с ладонь ребенка, не понять, что за весенняя примета — утренняя метель. Там свои признаки и предчувствия — маслины зацвели — быть весне. А здесь все по-другому, мороз —десять градусов, снежные колючки в лицо, но ты уже не ошибаешься в запахе, у тебя есть память о мокрой земле и предвкушение: впервые за полгода встать с радостной твердостью на отмерзшую поверхность.
Сам не понимая почему, не заходя домой, я пошел от вокзала вниз по проспекту имени надоевшего Леннона, лысого вождя пассионарной молодежи прошлых лет. Бывают в жизни такие труднообъяснимые моменты, когда невозможно поступить иначе, чем под наплывом неясных, смутных чувств, и лучше не думать об этом, а отдаться потоку, который несет тебя так мощно, мягко и неотвратимо. Покружив у какой-то кофейни и испугавшись запаха «бочкового» кофе, я очутился в небольшом, достаточно уютном заведении, где горячая мясная похлебка так и дразнит мыслью об утреннем коньяке. Честное слово, я не алкоголик и вряд ли когда-нибудь им стану, у меня другие конституция и наследственность, но есть в жизни моменты, которые иначе как святыми не назовешь. Конечно хорошо, если тебе посчастливилось спасти тонущего ребенка или погибнуть на глазах у всех за правое дело, но рюмка коньяка с утра — тоже один из таких моментов, хотя и не столь величественный. Я заказал сто, посомневавшись — двести грамм, сделал первый глоток, заел похлебкой и погрузился в радужное самосозерцание.


Меня окружали темные стены, составленные из вертикально стоящих бревен. Я бы назвал их дубовыми, но на Севере не растет дуб. Кряжистость и ощутимая древесность стволов навевали какую-то темную умиротворенность, галопистый ритм времени отдалялся и затихал, я буквально растекся на деревянной скамье и готов был успокоиться, смириться и отправиться домой спать, как вдруг мое внимание привлекла необычная пара, входившая в зал. Она шла впереди и была настолько прекрасна, что в дешевом кабаке возникло предчувствие Троянской войны. На ее лице смешались европейские и азиатские черты: большие, правильного разреза глаза странно гармонировали с широкими, туго обтянутыми гладкой смуглой кожей скулами, а небольшой тонкий нос подчеркивал милое улыбчивое выражение мягко очерченного рта. Несмотря на светлые волосы и серые глаза, в ней неумолимо проступала какая-то азиатская степная ветвь ее предков, и эта игра кровей завораживала взор. Тонкий гибкий стан ( я мысленно обратился за помощью к классической русской литературе), высокий рост и мягкая, до спазма в горле женственная линия ее бедра завершали этот совершенный облик. Она прошла в зал, и я чуть не ахнул — вдобавок ко внешним данным мадемуазель еще умела ходить так, как не под силу воспитать ни занятиям балетом в раннем возрасте, ни спортивным танцам в юности — если бы любую точку ее тела проследить линией в пространстве, то линия эта была бы мягкой, плавной и сильной, как поверхность теплого моря при слабом летнем бризе. Так, наверное, умела ходить Лилит, неся в себе ту ослепительную женственность, из-за которой и разгорались древние войны. Обычно грациозную женщину сравнивают либо с пантерой, либо с газелью, но в данном случае не было ни кошачьей скрытой агрессии, ни суматошливой порывистости газели, и если она и была пантерой, то пантерой травоядной. При всем этом было видно, что эта молодая девушка — не гордячка, не глупая хищница, а весьма приятная улыбчивая особа с характером, лишь слегка подпорченным длиной ее ног.


После того, как состоялся ее выход в зал, я обратил внимание на ее спутника. В обычной обстановке это был бы обычный человечек, но соседство с такой красавицей делало его каким-то пронзительно жалким. Довольно молодой, лет тридцати или чуть более того, он сумел отрастить себе заметное пузцо, обрюзгшее, рыхлое лицо выдавало приязнь к различного рода алкогольным напиткам, а нечестная попытка втиснуться в тесные джинсы лишь подчеркивала отвисший зад да обнажала тоску по стройной юности.
Пара проследовала в тот же угол, где сидел я, и расположилась за соседним столиком прямо передо мной. Неуклюжая галантность мужчины сразу распределила роли, и я, заинтригованный, приготовился пронаблюдать действо, внимательно выпив еще одну рюмку коньяка. Я искренне надеюсь, что мое легкое любопытство к различным ситуациям не обижает людей, ведь я стараюсь делать это скрытно, участливо, к тому же сам я предельно застенчив и незаметен.
При первых же фразах моя успокоившаяся было душа неприятно и тревожно встрепенулась — речь шла о любви.
- Зачем вам это, я же предупреждала, что буду просто скучно сидеть и слушать, — говорила красавица.
- А я попытаюсь тебя все-таки развеселить, — беспомощно отвечал несчастный сангвиник и принимался рассказывать то о каких-то своих путешествиях, то о былых победах, но мне видна была вся тщета его усилий — девушка слушала равнодушно. Лишь иногда в скомканных речах человечка вдруг мелькало что-то, что заставляло ее прислушиваться к отдельным словам и мыслям.
Он пил красное вино, и я стал замечать, как оно удачно раскрепощает его, как речь с каждым глотком становится стройней, а доводы все более весомыми. Казалось, девушка тоже это почувствовала, заинтриговалась и одновременно ощутила опасность, напряглась. Он говорил о тропиках и о Севере, в речах его южные моря сменялись красиво-непонятными стихами — человек на глазах преображался. Видимо, это все-таки была любовь, очень густо замешанная на страсти, то есть самая гремучая смесь. Мужчина витийствовал, он вдруг стал по-хорошему красноречив и в чем-то обаятелен, сам чувствовал это и, еще не смея верить, уже начинал надеяться.


Потом не случилось. Может быть, все было слишком сложно. Будь это одна голая страсть, красавице легче бы было решиться и понять. Но тут явно слышались нотки любви, и … зачем усложнять себе жизнь. Девушка как рыбка плеснула на прощанье, и их расставание оказалось куда более холодным, чем начало беседы. Она торопилась, он выглядел раздавленным собственным недавним красноречием. Они быстро вышли.
Меня взволновал этот случай, этот подсмотренный кусок чужой жизни. Умиротворение мое пропало, я опять был один на один с несправедливой, сложной, ужасной, но такой прекрасной жизнью. Девушка была красива, но спутник ее вдруг стал мне братом. Я понимал его, сочувствовал и любил. Это ж надо так: решиться, бороться, проиграть и уйти. Я был искренне восхищен им.
Размышляя о высоком, я все-таки не забыл про физиологию, вышел в туалет, и, проходя по холлу, увидел своего знакомца. Теперь он был один, видимо, проводил свою спутницу и вернулся назад. Он стоял у зеркала и не заметил меня. Проходя мимо, я услышал горькие слова: «Я некрасив, свиноподобен». Я ничем не выдал себя и тихонько проскользнул по назначению, а там задумался — он был прав, тысячу раз прав, неприятный, рано располневший, с маленькими глазками и вторым подбородком. Но, брат мой, я давно не видел такого приглушенного чувственного взрыва, я сам много раз бывал в такой же ситуации, я понимаю тебя и люблю за все: за твою свиноподобность, за то, что не пытался разлить вокруг себя свое отчаянье, не отомстил отвергнувшей тебя и не дал в морду кому-нибудь из окружающих, ведь так редка у нас сейчас эта пронзительная обращенность внутрь, которая есть противовес заполонившему все жлобству; я благодарен тебе за неуклюжую тонкость чувств, которая опять разбудила меня, опять заставила страдать, опять наполнила сердце томительным и сладким предвкушением неудач.


Когда я вернулся, человек пил водку большими рюмками. Я не стал к нему подходить — мы дружили заочно. Я закончил свой коньяк и вышел на улицу. Меня трясло. Меня несло. Я кружился в хороводе лиц и событий. Меня терзали забытые чувства и болезненные воспоминания. Во мне вновь забушевал Париж. Я перемещался из одного бара в другой, и везде пил коньяк. Мне не было спасения от себя самого, я купался в черном океане любви и времени, я был Бог и червь, я был мир, я понимал свою смертность.


Утром я обращался с собой чрезвычайно бережно.


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Вс ноя 21, 2010 12:15 
Не в сети
профессионал

Зарегистрирован: Сб апр 24, 2010 17:28
Сообщения: 1481
Имя: berendej
Здорово! Прочел с удовольствием.
Увы, народ ленится читать, ему видео подавай.
Успехов!

_________________
Если хорошенько подумать -- многое становится непонятным!


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Вс ноя 21, 2010 12:18 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Спасибо, Леонид.


Последний раз редактировалось павич Вт ноя 23, 2010 22:59, всего редактировалось 1 раз.

Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Вс ноя 21, 2010 13:56 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Удалил


Последний раз редактировалось павич Вс ноя 21, 2010 14:02, всего редактировалось 1 раз.

Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Вс ноя 21, 2010 14:02 
Не в сети
профессионал

Зарегистрирован: Сб апр 24, 2010 17:28
Сообщения: 1481
Имя: berendej
Я перепутал. Собирался в личку скинуть, а попал в тему. Снял, но с небольшим опозданием, пока разбирался, как это сделать.

_________________
Если хорошенько подумать -- многое становится непонятным!


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Ср ноя 24, 2010 18:18 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Иллюстрация Дм.Горчев

Изображение


Дм.Новиков

Чувство, похожее на блюз.


U know u shok me, baiby ....




Вязкая, раздражающая, противная музыка. Тонкий, растительный, овощной голос Планта полностью заполнял небольшое помещение бара "Три Петровича". Бар был практически пуст — полдень мало располагал добропорядочных граждан к возлияниям, и сейчас здесь находились лишь посетители, по каким-то причинам выпавшие из суетливого ритма будничной жизни. Пара безработных инженеров с помятыми лицами старались сохранить бодрый, оптимистичный вид, поэтому опускали долу сочащиеся отчаяньем глаза. Стайка ночных девиц на выданье беззаботно щебетала в углу, не умея еще понять, как сильно изменили их молодые, тугие лица жесткие складки у рта, какими оловянными стали их глаза, обесцвеченные и обесточенные ощущением повседневной необходимости продаваться. Вообще на всех людях и предметах, во всей затхлой кабацкой атмосфере лежала какая-то безысходная, отупляющая муть, разительно отличающаяся от пронзительной судорожности ночного веселья.




U shok me all that na-a-a-it....




Митрюшин допивал третью кружку пива и пытался связать воедино такие же вязкие, как музыка, разбредающиеся мысли: "Не удалась жизнь, не случилась. А может быть, случилась, только я этого не заметил. Пропустил как-то, не понял, что было по-настоящему важно. Казалось, что все еще впереди, поэтому скатывал камни переживаний все вниз, вниз, в пропасть, а потом вдруг оказалось, что и перевал уже позади, и ничего не осталось, даже камней. Все бесполезно. Все рассуждения о жизни — муть и блевотина. Главное, что есть уже отчаяние ушедшего времени, и ничего нельзя изменить. А я ведь болел временем давно, лет с четырнадцати. Боялся, все придумывал, как бы победить. Бесполезно. Алкоголь, женщины замедляют его ненадолго, а может быть наоборот, ускоряют. Бесполезно. Печальный зверь Одинок. Каким ты был, таким остался. Каким заснул, таким проснулся".




Не рассчитав движения, он стукнул пустой кружкой о стойку бара и недовольно поморщился: "Ясно ведь давно, что ничего хорошего уже не случится. Да и не было его никогда, хорошего. Все предсказано, все описано, всегда ясен результат. Деньги — такая же чепуха, как и все остальное. Сначала бьешься, чтобы их заработать, потом такие же титанические усилия, чтобы не потерять, после чего надоедает эта бессмысленная круговерть, и поэтому все теряешь. А иначе совсем противно — копить всю жизнь, зажимать душу в постоянные тиски ограничений. А как ограничиться, когда вдруг покажется, что вот оно, главное, мелькнет рядом, что осталось только схватить, задержать, удержать, что нужен лишь небольшой душевный раздрызг. Но нет, опять мимо пролетает, не поймать его. А про женщин давно все известно. Бьешься за них, распускаешь хвост, индуцируешь усиленно, затем кратковременная любовь, "уж замуж невтерпеж", а после, очень скоро: "Какой-то ты неприятный весь, пьешь постоянно, да еще и храпишь по ночам". Зачем все это — непонятно. Что страсти?"




Голову ломило так, что становилось солоно во рту. Поверхностный пивной хмель не помогал. Казалось, что от него разбухают веки, ноги, мозг: "И еще эта постоянная тревога во всем теле. Казалось бы, все спокойно, ровно, нет никаких причин для мандража. Но в крови — алкоголь непереваренный, осколки клеток печеночных, растерянные, мятущиеся гормоны, забывшие про гармонию — вот тебе и биохимия тревоги. И так год за годом, серые свинцовые круги, и с каждым витком все ниже, все ближе ко дну медленно крутящейся воронки".




— Тьфу ты, прямо низвержение в Мальстрем какое-то, — Митрюшин покрутил головой и попытался отвлечься от тягостных мыслей.

U never, never know u shok me, baiby....









— Дай-ка, мне, братец, водки, — обратился он к бармену, решив в очередной раз достойно и резко уйти в небытие, — и выключи ты эту тягомотину.




— Подождите, любезный, сейчас будет хорошо, — таинственно и многозначительно ответил тот, наливая большую рюмку и протягивая ее докучливому посетителю.




Митрюшин привычно обхватил холодное стекло всей ладонью и, предвкушая знакомую, пахучую горечь, нырнул в окончательную неутешительность: " А все дело в стране. Нет никакого смысла дергаться в этой стране. Страна большого "Ы" — быдло мыльно бычит, сыто вырыгивая выводы. Отдаться на волю алкогольных волн — единственный резонный выход. И нечего себя мучить мыслями о собственном несовершестве. Все дело в стране".




Митрюшин поднял рюмку и немедленно выпил. По пищеводу и далее, в желудок прокатился раскаленный металлический шарик, и разбился там, в середине живота на мелкие ртутные капли. Изнутри пришла бодрящая, обманчивая, мгновенная трезвость, а снаружи, на лбу, установилась леденящая точка росы. Он внезапно вспомнил, не рассудочной памятью, которая лишь вызывает забытые образы и мысли, а каким-то новым чувством, чувством памяти, вспочувствовал такой же захудалый бар с точно такой же изношенной, ежедневнопотребляемой обстановкой, но лет шестнадцать тому назад. Все было так же — и по-другому. Теперяшний, наполненный вялой бессмысленностью полумрак казался тогда таинственным, люди, прозрачные теперь, словно колбы, наполненныие неприятной, мутной смесью приземленных вожделений были загадочными, опалесцирующими героями и зловеще багровыми злодеями, алкогольные склянки же с ядовитых цветов содержимым были древними амфорами, наполненными волшебными жидкостями, которые дарили новые, незнаемые ранее ощущения, переливались и сверкали всеми цветами, и черный ром был средоточием всех чувств и чаяний, воплощением самой жизни.




— Мы тоже — потерянное поколение, — вещал умный, юный, неуемный Митрюшин, ласкаемый горячечным вниманием своих полупьяных ровесников ("Ровесники — это люди, которые одинаково весят", — однажды грамотно определил один из них) — нас обманули предыдущие поколения и противное государство, нам внушали неправильные идеалы, но мы сами во всем разобрались, и теперь мы циничные и печальные, на наших плечах — скорбь мира, но мы никогда не станем такими, как бывшие до нас, — и выпивал какой-нибудь невообразимый "Черный принц" ( 1 часть водки, 1 часть коньяку, 1 часть бальзама), затем садился и замолкал, оглушенный алкоголем и внимательной улыбкой той, ради кого и затевались все споры. А слово уже спешил взять митрюшинский недруг, навечно связанный с ним общностью объекта вожделения:




— Теория конвергенции нереальна, невыполнима, безнравственна. Ведь что разделяет социализм и капитализм? Подход к основному нравственному вопросу, равноудаленность от него. Траханная диалектика, вечно стремящаяся доказать, что чем хуже — тем лучше, с одной стороны, и ханжеское лицемерие, прикрывающее принцип "не наебешь — не проживешь" — с другой, — теперь уже на Недруга обращены были мутно-восторженные взгляды свиты и благосклонная улыбка Махи, как все называли ее в глаза, а между собой — Машенька, Мара. Недруг сел на стул, победно оглядев Митрюшина. Тот презрительно выгнул губы и уничтожил его заранее подготовленным ударом: он небрежно налил в рюмку принесенный с собой спирт, поджег и выпил залпом, внутренне содрогнувшись, но с маской индейского вождя на лице.




— А-ах, — вздрогнула компания, а Митрюшин лишь на мгновение прикрыл заслезившиеся глаза. Когда же он открыл их, то первое, что увидел, была все та же полуулыбка, важная, нужная, понимающая, но опять отстраненная.




— Мальчики, хватит ссориться, не надо, — Маха говорила примирительно, ласково, обоим, — все это ужасно интересно и умно, но мне кажется, что вы недопонимаете. Есть какие-то вещи, я не смогу вам правильно объяснить, гораздо более важные, чем те, о которых вы говорите. Как бы это сказать. Мне очень хочется иметь свой мотоцикл. Родители уже обещали подарить на день рождения. Хочется не потому, что я какая-нибудь особенная. Но представьте — средняя осень, мокрые листья на асфальте, такие, знаете, что наступаешь на них, и они раздавливаются в кашицу, становятся скользкими. И я хочу ехать на мотоцикле так, чтоб было немного скользко, немного страшно, не сильно, а так, чуть-чуть, чтобы было напряженное и сладкое чувство абстрактной опасности. И почему-то это очень важно для меня. Я не знаю, почему. Но очень хочется, чтобы я могла это делать иногда, или хотя бы знать, что я смогу это сделать в любой момент, когда захочу.




Митрюшин был захвачен этой картиной. Ему вдруг показалось, что он знает, почему это правильно, почему нужно Он открыл рот, чтобы поведать миру о своем озарении, но Маха уже стояла, одетая: — Пора мне, побежала. Не ругайтесь тут без меня, ладно. Я ведь вас обоих люблю, — и опять в ее глазах те бесовские огоньки, которые одновременно разжигают и глушат надежду. Маха одетая, Маха уходящая.




А через пять минут Митрюшин и Недруг уже таскали друг друга за куцые лацканы школьных пиджаков в аммиачно-кафельном туалете:




— Из-за тебя она ушла.




— Нет — из-за тебя, — и стояли потом, запыхавшиеся, красные, несчастные, с ненавистью глядя друг на друга.




U shok me so-o-ou that nait...




Митрюшин встряхнул отяжелевшей головой и попытался подумать о чем-нибудь другом, не столь болезненном. Получалось плохо. Он как-то сильно загрузился сегодня никчемными, бесполезными воспоминаниями.




Внезапно голос, так раздражавший его, смолк. Осталась музыка. Но и она как-то изменилась. Ритм замедлялся, нарастало напряжение, на далекой гитаре, казалось, были натянуты не струны, а живые, влажные жилы. Тягуче, грубо и одновременно изысканно человек из другого, своего микрокосма вел Митрюшина к чему-то сокрушительно важному. Вернее, даже не вел, а велся сам, отбросив мысли, определения, образы, думанье вообще. Его несло, как камень по горному потоку, переваливая с боку на бок, болезненно ударяя неровными гранями о другие камни, чувства, обстоятельства, и вслед за ним несло Митрюшина. Все было еще не так страшно, пока соблюдался хоть какой-то порядок, неправильная, но гармония. Но вот камень подбросило на пороге, и он на секунду завис в воздухе... Ритм сбился, рождая предощущение конца, уханья в пропасть, неожиданной, стыдной и болезненной эякуляции. Одновременно с этим звуковым сбоем, провисом во времени Митрюшин испуганно ощутил, как вместо привычного и потому незаметного удара сердца мгновенно образовалась, сгустилась пауза, сбой все того же извечного ритма. Сердце задумалось, а мозг сразу же утратил способность мыслить, и беспомощно сжималось горло, испуганно пытаясь родить то ли вздох, то ли вскрик. Синкопа, экстрасистола, разрыв благостной перепонки, отделяющей сознание от хаоса, возникают непредсказуемо, вдруг, и за уши, за волосы, за ноздри вытаскивают сапиенсов из повседневности, заставляя вспомнить, вновь почувствовать истинное, необходимое, забытое, забытое.




Кончилась пауза, сердце радостно и освобожденно затрепыхалось, выпущенное из холодной ладони страха, а Митрюшин уже знал, что ему нужно делать в ближайшие секунды, минуты, часы, что даст ему долгожданное ощущение ненапрасности: "Маха хотела мотоцикл, так? — Так. Она его не получила, так? — Так. Она его получит, потому что это действительно было важно для нее, а уж она-то понимала толк в половых апельсинах". И музыка сложно, витиевато, но упруго и напористо понесла его, помогла ему, прожгла снулый мозг раскаленной спицей, отдернула завесу между сияющей истиной и убогим существованием. Ведь среди всех идей и воззрений, среди всех опытов, произведенных людишками друг над другом за обозримую историю, среди эманаций, реинкарнаций, революций, эмансипаций, контрибуций и реляций есть только эти двенадцать жестких тактов, ошибка в середине и полет в конце, которые могут помочь жить с осознанием, покаянием и надеждой, неся на себе постоянно вращающийся, повторяющийся груз былой и будущей боли.




Как тяжело бывает сделать первое физическое усилие, даже когда уже есть какое-то решение, когда уже захвачен дух и сломлена голова. Митрюшин с трудом оторвал от стула опухшую от долгой неподвижности задницу и сделал первый шаг. Первый шаг — каменный, за ним второй — ватный, к тому же алкоголь колом стоял во всем теле и тащил обратно, на удобное сидение — сесть, расслабиться, выпить еще, забыть. Но вот уже третий шаг дался легче, а, начиная с четвертого, он побежал. Публика в баре недоуменно посмотрела вслед медленно, неровно, но бегущему одержимцу.






Тяжелая дверь, норовя напоследок прижать его за пятку, выпустила Митрюшина на улицу, в искренний полуденный зной. Северное лето наконец-то разгулялось, разгулилось, и теперь ласково трепало тополя за вихры. Митрюшин бежал, экономя дыхание, иногда переходил на быстрый шаг, а внутри пело ощущение ясности и правильной достижимости, возможности счастья.




Он подбежал к остановке, безрезультатно помахал руками перед летящими, разгоряченными автомобилями и вскочил в подошедший троллейбус. Внешне все выглядело достаточно пошло и неприятно — на задней площадке стоял обрюзгший господин в несвежей рубашке и с галстуком набекрень, потный, задыхающийся и явно нетрезвый. Но кто мог знать, что внутри у него уже жило, пело, рвалось наружу радостное и яркое предчувствие удачи, счастья, истины наконец. Он нетерпеливо поглядывал на проплывающий за окном город, еще больной послевкусием поздней весны, и потому горячечно-бодрый, бросал внимательные и быстрые взгляды на попутчиков. Рядом с ним, делая вид, что не замечает их, стояла молодая девушка в легком летнем полупрозрачном платье с открытыми, восхитительными плечами. Точеные ушки, покрытые чуть заметным пушком, тонкие, хрупкие лодыжки. Митрюшин с трудом отвел взгляд, так и норовящий тяжелым камушком упасть в декольте, и опять посмотрел на лицо. Мелкие бисеринки выступили над ее верхней губой. "Жарко тебе, милая. Жарко", — приязненно подумал он, а сам вдруг представил ее вспотевшие от зноя, несмотря на все присыпки и деодоранты, влажные пашки, и как в юности закружилась голова. "А может увлечься, вот прямо здесь и сейчас", — полоснуло по сердцу внезапное озарение, но откуда-то подступившая трезвость придушила порыв, остановила дрогнувшие ноздри, а до девушки тем временем дошел запах трехдневного перегара, мощно источаемый Митрюшиным в воздух, и она заметно погрустнела. "Направление правильное, только вектор его немного, на пять-семь градусов может отклониться", — Митрюшин вздохнул и вылез из переполненного троллейбуса на нужной остановке.




Недруг приоткрыл дверь квартиры и недоуменно воззрился на Митрюшина, что-то жуя. Лет пять они не виделись, даже не вспоминали про существование друг друга.




— Чего тебе? — недовольно проскрипел он.




Митрюшин с удовольствием заметил признаки разложения и распада, которые постоянно мучили его в себе самом: неаппетитный, выпирающий живот, красные прожилки на носу, усталый , бегающий взгляд, и начал издалека:




— Скажи честно, ты мне друг или не друг?




— Я тебе недруг, — уверенно ответил Недруг и замолчал в ожидании продолжения разговора, наверняка неприятного.




В другой раз Митрюшин был бы обескуражен его тоном, и сразу бы ушел, попросив для приличия рублей пятьдесят в долг. Но сегодня он чувствовал свою вирулентность, власть над людьми, и особенно над этим человеком. Он был уверен, что поток, который подхватил его полчаса назад, легко закружит и Недруга.




— Помнишь Маху? — он сразу взял грузного Недруга за рога и повернул в нужном направлении.




— Конечно, помню. А что с ней? — Недруг слегка напрягся.




— С ней ничего. Второй раз замужем, за майором каким-то, двое детей, живет в деревне, под Псковом. С ней ничего. Это с нами что-то. Ты давно на себя в зеркало смотрел? Можешь не оглядываться, на меня посмотри. Посмотри, кем мы стали. Уродцами, мутантами какими-то. Плаваем в киселе, и еще радуемся, что он не слишком жидкий, — Митрюшин говорил сбивчиво, захлебываясь, торопясь не расплескать свою убежденность, — помнишь, Маха мечтала о мотоцикле, и для чего он ей был нужен. Она все знала еще тогда, что с нами со всеми будет. Она еще тогда знала, что нужно делать. Но ведь не получилось ничего, все кануло и минуло. Мы должны, ты и я , сегодня попытаться вырваться из киселя, понимаешь? Мы должны купить ей мотоцикл. Мы вместе. Я мог бы один, деньги есть, но она ведь не выбрала из нас никого, и правильно сделала. Поэтому мы должны сделать это вместе, понимаешь?




Он выдохся и замолчал. Недруг прекратил жевать и застыл. "Ничего не получится", — понял Митрюшин, и начал уже успокаивать себя, готовясь нырнуть обратно в кисель и продумывая пути ловкого отхода на прежние, защищенные от всего мира, от бурных чувств, от неожиданных решений, позиции. Недруг думал долго, секунд пятнадцать. Затем вдруг повернулся, отодвинул в сторону некстати выползшую и недовольно квохчущую жену и скрылся в глубине коридора. Вернулся он быстро, засовывая в карман штанов деньги и прихватив зачем-то початую бутылку портвейна.




— Может пригодиться, — сказал он и вдруг широко улыбнулся. Митрюшин понял — началось.




Через десять минут они уже были в ближайшем автосалоне. Уверенно обойдя стороной дорогие и жлобские "Хонды" и "Харлеи", они очутились около скромно стоящей в углу одинокой "Явы".




— Будем брать этот, — уверенно сказал Недруг, — ты ездить-то умеешь?




У Митрюшина были права на вождение легковушек, на мотоцикле он последний раз сидел лет двадцать назад, да и то на заднем сидении, но он уверенно ответил,




— Умею.




Затем опасливо, как молодой тореадор, потрогал пальцем никелированный рог и достал деньги:




— Оформляй.




Продавец, выкатывая мотоцикл из магазина, с интересом смотрел на странную пару. Один одет прилично, но изрядно помят, второй — волосатый, но тоже не байкер. И у обоих какие-то слегка безумные глаза




— Ехать-то далеко? Вы вроде того, выпимши, — получив деньги по счету, он теперь мог позволить себе толику сомнения.




— Ничего, мы в родной стране, прорвемся, — ответил Митрюшин, усаживаясь за руль и ощущая приятную пружинистость машины, — ты лучше покажи, как тут чего заводить.




Мотоцикл ровно затарахтел. На заднее сидение с грацией пожилого мустанга вскочил Недруг.




— Дай газу, — крикнул он прямо в ухо Митрюшину, и тот от неожиданности рванул с места так, что услышал, как грузное тело шлепнулось сзади на асфальт. Сделав неровный круг, постепенно привыкая к равновесию, он вернулся к сидящему на газоне и широко улыбающимуся Недругу.




— Easy, Rider, easy, — Недруг ухватился покрепче, — дай газу1




Буквально через десять минут езды Митрюшин чувствовал себя уже частью единого с мотоциклом существа. От ужаса и восторга потели ладони, и одновременно с этим он ощущал, как каждый отброшенный назад километр выворачивает, откатывает вспять отрезок времени, минуту, месяц, год, неважно какой, но вспять. Они неслись, ловко, как им казалось, лавируя в потоке машин, давая обгонять себя только внимательным людям но черных мерседесах, но те быстро теряли интерес к их суматранскому болиду, с первого взгляда определяя в наездниках безумцев, выпавших из внутривидовых отношений корысти, престижности, пристойности, несомых неведомой силой к недостижимому счастью.




Они быстро миновали город и ворвались в поля. Есть какая-то неосознаваемая, приглушенная чувственность в русском ландшафте. Вроде бы все обычно — леса, холмы, нелогичная, от души идущая извилистость дороги, расхристанность человеческих обиталищ. Но непонятным образом все это вместе с осознанием принадлежности к странному народу, который веками гнет, ломает себя, доходит до крайностей в заранее обреченных поисках истины ли, Бога ли, получая взамен лишь быстротечные годы куража — все это обостряет любые чувства, делает печаль глубокой, а радость — неистовой, лишь только найдешь время выбраться, ощутить себя вне больших скоплений биомассы, где душит, ввергает в отупление серое облако чужих, невысказанных мыслей, изливаемых друг на друга через глаза, где каждый — одна большая чакра, обнаженный нерв, тельце Паттера-Фачини.




Митрюшин строжил себя, отягощенный ролью ведущего, и не позволял полностью расслабиться, отдаться несущему их ритму. Он крепко сжимал руль, стараясь не отвлекаться на мелочи, но не смог не вздрогнуть, когда, резонируя с казалось бы только его, Митрюшина, глубоко запрятанными чувствами , Недруг запел ему в ухо, гулко барабаня кулаками по спине:



— Я точно знаю — в своей стране я трус.
Но эта земля и это чувство
Очень сильно похожи на блюз!
Люблюз... люблюз... люблюз...





По пути они один раз остановились у придорожной шашлычной, чтобы поесть мяса. Опасливо доедая свою порцию, Митрюшин думал о странной, непредсказуемой стране, в которой они имели счастье родиться и несчастье — проживать, где никогда нельзя полностью расслабиться, утратить контроль за ситуацией, где так вкусно дразнит ноздри мангальный дымок через каждый километр дороги, но всегда есть тревожащая душу возможность отведать жареной собачатины, а то и человечинки вкусить. Недруг меж тем купил невесть как очутившийся здесь, печальный и кряжисто-узловатый дилдо и рвался в путь. И как только они тронулись с места, он начал веселился от души — допил из горлышка вино, распустил свои длинные, сальные волосы и принялся распугивать обгоняемые "Жигули", потрясая резиновым членом перед их лобовыми стеклами. Машины виляли в сторону, сидевшие за рулем мужчины грозили кулаками и матерились, беззвучно разевая рты, женщины отворачивались в сторону, украдкой бросая взгляды на этот неприличный, но завораживающий предмет, дети же на задних сидениях радостно хохотали. Пару раз их пытался обогнать какой-то гонщик на старой "копейке", но отстал после того, как Недруг бросил в него куском прихваченного с собой батона, ласково приговаривая: " И воздам каждому по делам его". Окружавшая их аура веселого безумия была настолько сильна, что даже по-жабьи сидевшие в засаде гиблые дэдэшники забывали махать своими полосатыми палочками и лишь провожали "Яву" застывшим взглядом.




Внезапно сквозь тарахтенье мотора с неба до них донеслось тоненькое блеяние. Они разом подняли голову. Какая-то мелкая пичуга поднималась высоко в голубизну, превращаясь в еле различимую точку, а затем стремительно падала вниз. Жесткий воздух прорывался сквозь ее перья, заставляя их напряженно вибрировать и издавать странный, казалось бы неуместный, но такой естественный и необходимый летний звук.




— Что это за птица? — через плечо крикнул Митрюшин, задыхаясь от ветра.




— Не знаю, — Недруг ошеломленно следил за очередным падением и вдруг радостно заорал:




Божий барашек! Божий барашек!




И когда они приехали к месту, то был вечер. Ясные, прозрачные сумерки мягко стелились по полям и пеленали бревенчатые дома, стоявшие на окраине большой деревни. Митрюшин легко нашел место, которое нужно было им, потому что был правильным путь, и просто было все на нем. Потому что никогда не знаешь, где очутишься ты в следующий момент своей жизни, среди пальм или болот, в разноплеменной толпе или один, но дано тебе чувство благодарности, если пришел ты и оказался там, где хотел быть.




Он заглушил мотоцикл рядом с дощатым забором, и они тотчас увидели легконогую женскую фигуру в глубине двора. Маха совсем не изменилась, хоть сумерки и были тому помощью и виной. Не страшно, что не видно морщинок вокруг глаз — все равно память затушевала бы их. Не беда, что соски не прут сквозь майку, как побеги бамбука, ведь юная упругая стремительность так же живет в зрелой округлой тяжести, как пролетевшая буря в напряженном спокойствии леса. Зато те же глаза, то же насмешливое, ласковое понимание в них:




— Ребята, вы? Какой судьбой закружило?




Митрюшин, разом потеряв весь опыт ведения ситуаций, ковырял обочину носком пыльного ботинка. Недруг совсем скис и подозрительно тер нос грязным кулаком.




— Это — тебе, — Митрюшин погладил теплый красный бак мотоцикла, — типа, катайся, — что есть напускная мужественность перед лицом вернувшегося времени!.




— Ай, спасибо, родные, ай, уважили, — Маха усмехнулась, и, подойдя ближе, вдруг поцеловала сначала одного, потом — второго. Неожиданно для себя Митрюшин напрягся и стал искать глазами лацканы на футболке Недруга.




— Ладно, что встали, пойдемте в дом, моих сегодня нет — Маха взяла их за руки и, как маленьких мальчиков, повела за собой...




Кто научит меня, как нужно любить? Кто, в помощь мне, разработает циркуляры, издаст законы и подложит под них подзаконные акты? Кто покроет их знанием общепринятой морали и веками устоявшихся порядков? Кто сможет сделать это, когда я знаю, что все не так просто? Кто сможет обучить меня тактильной тактичности, кто скажет, что я не прав, когда я сам ощущаю свою правоту? Кто опровергнет мою уверенность в том, что эта странная земля напитана, воспалена, набухла любовью? Кто даст мне знание, что нельзя открывать глаза, чтобы не видеть, в жизни не видеть Маху обнаженную, нельзя запоминать глуповато-счастливое лицо Недруга, потому что у самого лицо такое же, и поэтому нельзя открывать глаза, нельзя думать глазами, только ладонями, только кожей, только рваным чувством времени, чувством, так похожим на блюз.




Митрюшин дернулся и поднял тяжелую голову со стойки бара, протер волглые глаза. "Вот так сон, — широко зевнул, — чуть не кончил"




"А ведь ярко все было, как наяву, И чувство это странное — если не сейчас, то когда же — такое болезненное, даром, что во сне. Нужно как-нибудь всерьез все обдумать, может действительно — наведаться к Недругу, съездить к Махе, допустим, в декабре". И тут он почувствовал, как медленно улетучивается, просачивается сквозь кожу и безвозвратно исчезает то ощущение необходимости, правильности, незряшности своей жизни, которое полностью владело им несколько минут назад. Митрюшин испугался, захватал воздух ртом и вдруг смог оторвать от заскрипевшего дерматина опухшую от долгого сидения задницу. Затем сделал первый шаг — каменный, второй — ватный. Третий дался уже легче, а, начиная с четвертого, он побежал.


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Ср ноя 24, 2010 19:10 
Не в сети
Приносящая удачу

Зарегистрирован: Ср мар 19, 2008 18:15
Сообщения: 7588
Имя: Марина
berendej писал(а):
народ ленится читать, ему видео подавай.

Вы не правы, я читаю, и не я одна...понимаю, что писателю необходима реакция читателя на его произведения, и, конечно же, положительная :-):
мне очень нравится...просто, писать банальности не хочется, ничего умного, кроме "спасибо за рассказ" в голову не приходит...
павич
Публикуй свои произведения и знай, что на форуме у тебя есть благодарные читатели... :-):


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Ср ноя 24, 2010 20:02 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Марин, большое спасибо за хорошие слова. Рассказы эти старые, на них уже критики написано в пять раз больше, чем они сами, премий получено, деньги потрачены. Но все равно, черт побери, приятно из красивых уст :-)
Основная цель была - поместить их вместе с иллюстрациями Димки Горчева, талантливейшего писателя и художника, он умер полгода назад. В таком виде они нигде не публиковались, захотелось сделать это в память о нем. Я бы расположил умнее, да вмешалась новозеландская птица. Ну ладно.
Я о том, что уже достаточно толстокожий. Вы поддержите молодого писателя Бушковского, у него сейчас самый пик и непонятки. Судьба ж такая странная штука.
А вообще - спасибо. "Кроме литературы чем и дышать, опускаясь на дно морское.
Чем и внушать еще себе, что Земля - не шар..." :-)


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Пт ноя 26, 2010 13:51 
Не в сети
профессионал

Зарегистрирован: Пн дек 07, 2009 22:41
Сообщения: 1302
Откуда: г.Балашиха
Имя: Андрей
павич писал(а):
со своим извечным : «А-вой-вой,

Прабабушка также причитала.И ещё звала меня так,как никто и никогда не называл-Ондрея :-).Будучи малолетним балбесом лет 7-8,забирался на крышу дома и ждал того момента,когда бабуля отправится на мои поиски,чтобы услышать это необычное и смешное :"А-вой-вой.Ондре-я-я".


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Пт ноя 26, 2010 14:57 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Бабушка - карелка?


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Пт ноя 26, 2010 20:08 
Не в сети
профессионал

Зарегистрирован: Пн дек 07, 2009 22:41
Сообщения: 1302
Откуда: г.Балашиха
Имя: Андрей
павич писал(а):
Бабушка - карелка?

Да.Не в тему конечно,извиняюсь,хочется поделиться своими наблюдениями как ослабевает роль карельского языка.Естественно всё ИМХО,т.к. выводы обусловлены только личными впечатлениями.Прабабушка общалась в основном на родном языке,по русски говорила плохо,бабуля одинаково владела обоими языками,моя мама по карельски только понимала,но почти не разговаривала.Из родственников живущих в Карелии,НИКТО не говорит по карельски. :cry_ing:


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Сб ноя 27, 2010 17:55 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Не знаю - правильный ответ или нет. Моя бабка говорила по-карельски и по-русски. Дед запрещал ей учить детей карельскому. Дед был кадровый военный, видимо, установка такая была. Никто из моих дядек-тетек не говорит. Я - тем более. Но в том же Крошнозере, исконно карельской деревне, многие говорят. И мне становится все более это интересно. А пару дней назад сходил на концерт нашего карельского народного хора Oma Paio, и стало совсем душевно, словно к корням своим прикоснулся. Так что процессы разнонаправленные. И в наших силах все поделать. Я вот уже подумываю над рассказом с названием "Как я снова стал карелом" :-)


Вернуться к началу
 Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Дм.Новиков "Виноград"
СообщениеДобавлено: Сб дек 04, 2010 18:52 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Иллюстрация Дм.Горчева



Дм.Новиков

Виноград.


Гроздь виноградная была ярка, светилась изнутри, словно состояла из нескольких десятков маленьких электрических лампочек, выкрашенных в светло-изумрудный цвет. Она тяжело висела над грубым, струганных досок столом с двумя скамейками по сторонам. Скамейки, как и сам стол, держались на толстых чурках старой, мучнисто-серой древесины с тонкой окаемью сыро-черного у самой земли. Если бы Гриша умудрился улучить момент и забраться коленями сначала на скамейку, а потом, тревожно оглянувшись, на столешницу, то оставалось бы всего лишь встать на ноги и, вытянувшись на носочках, сорвать виноград. Но за столом с утра до вечера сидели взрослые мужчины, играя то в карты, то в домино, а ночью Гриша должен был спать. Поэтому уже несколько дней, словно маленькая упрямая акула, он то сужал круги, то расширял их, но никогда не забывал о винограде. Дома он пробовал его не однажды, но всегда по большим праздникам, которые приходились на конец лета, то есть на свои дни рождения. Этих праздников он помнил уже два, а судя по выученному возрасту - должен был быть и третий, самый первый, но был ли виноград тогда - никак не вспоминалось. Зато когда он был, Гриша наедался до отвала, хоть и оставалось всегда такое чувство, что в живот могло бы поместиться еще немного. Он ел его с косточками, с кожурками, и не понимал странных манерных тетенек, которые куриной гузкой вытягивая губы, высасывали ягоду за ягодой и выплевывали в стыдливые не по возрасту ладони твердые сердечки. Виноград был иногда сладкий как чай, куда за спиной отвернувшейся мамы можно было насыпать сахару по вкусу, иногда покислее, но всегда вкусный, и покончив с ягодами, Гриша еще обкусывал мягкие черешки, остающиеся на ветке, выдернутые изнутри, из прозрачной виноградной сути.

Ему опять не повезло. За столом сидели соседи, такие же постояльцы, и один незнакомый дядька. "Ты кто будешь", - недружелюбно спросил тот. "Я буду мальчик Гриша", - мама всегда говорила, что нужно быть вежливым, даже если не хочется. А сам подумал - можно, наверно, уже не говорить "мальчик", а просто "Гриша", так будет почему-то лучше и взрослее. Он повернулся, чтобы убежать, и тут мама удачно позвала на море.
Во-первых, море было недалеко. Во-вторых, купаться было не только приятно, но и полезно, что почему-то редко получается вместе. В-третьих, идти нужно было через базар, где мама всегда покупала что-нибудь вкусненькое. Про персики Гриша узнал только здесь, на юге, и очень обрадовался. Они были такие сладкие и сочные, что он впервые подумал о том, сколько еще в жизни будет можно приятного узнавать. Вот ведь - только приехали сюда, а уже и море узнал, и персики, и виноград настоящий висит на ветке, его дожидается.

А когда пришли на пляж, он еще одно приятное увидел и сразу вспомнил - Марина. Они вчера познакомились, здесь же, на пляже. Мама сказала, что это девочка, а имя он сам спросил. Она сказала "Марина", и они стали играть вместе. Еще они купались, и тогда Гриша заметил, что чем-то она отличается от него. И вообще, смотреть на Марину было почему-то приятно, и он сразу захотел с ней дружить. Они вчера долго играли, и он к ней подбежал как к старой знакомой. Но Марина оказалась сердитая сегодня. Как будто даже его не узнала. Он и так с ней заговаривал, и эдак, а она надулась и не хотела играть. Да и купаться сегодня не хотела, так и сидела вся одетая и в большой панаме. Мамы их рядом свои покрывала постелили и разговаривали о чем-то, а он задумался, как бы Марину обрадовать. Потому что хотелось, чтобы как вчера весело стало и здорово, и чтобы она улыбалась и не дулась. И наконец придумал! Ему отец несколько дней назад поймал и засушил двух жуков. Один назывался "фаланга", а другой - "скорпион". Отец сказал, что они опасные, если живые, но мертвых их Гриша не боялся. Они были замечательные. Фаланга
ему меньше нравилась, какая-то бледно-желтая, со смешными зубами впереди. А вот скорпиончик стал его любимцем. Темно-коричневый, какой-то весь ладный, словно лакированный, он спереди был похож на рака - такие же клешни. А на хвосте у него был шип с ядом, которым он врагов своих убивает. Это все ему мама рассказала. Вот он такой и лежал в коробке, прекрасный и опасный, как танчик или какой-нибудь пулемет - клешни вперед растопырены, хвост над головой изогнут и нацелен, сам весь в броне своей - того и гляди атакует. Очень ему скорпиончик понравился.
Вот Гриша и придумал развеселить Маринку - показать ей своих замечательных жуков, а то и подарить кого-нибудь. Насчет подарить он конечно сразу про фалангу подумал, потому что скорпиона прямо всем сердцем уже любил. Уже думал, как домой приедет и перед друзьями хвастаться будет. А фалангу ему не так жалко было. Но Маринка хитрая, сразу все увидела - кто есть кто. Ей тоже, конечно, скорпион понравился. Она сначала завизжала, чтобы показать, как ей страшно, а потом легла рядом с Гришей и рассматривать стала, и он ей все рассказал. А потом и подарил, скрепя сердце, очень уж ему Маринка нравилась, даже больше скорпиона.

Потом наступило счастье. Маленькие печали, которые Гриша уже знал, куда-то разом исчезли. Марина стала веселая и добрая. Мамы их увлеченно болтали о взрослом, а они стали делать все, что хотели. Сначала побежали и стали купаться в маленькой соленой луже, отделенной от моря полоской сырого песка. Там купаться им разрешали без взрослых, потому что лужа была совсем мелкая, а вода в ней теплая как мамины руки. Они брызгались и смеялись, и Гриша научил ее строить домики из песка, когда берешь его вместе с водой и струйкой льешь сквозь ладони, и башни у домов поднимаются все выше и выше. Иногда набегала волна побольше, и дом медленно оседал под ее наплывом - тогда становилось чуть печально. Марина вдруг с визгом принималась убегать от него, но он бегал быстрее и всегда ее догонял. Тогда они падали на песок и не вставая, валялись на нем так, что становились похожи на песочных человечков, и после опять бежали к воде, и песок медленно опадал с тела, которое снова становилось чистым. Солнце грело не очень сильно, не жгло, и никто не заставлял одевать панамы. А маринина мама сказала ей совсем раздеться, и Грише почему-то опять стало интересно и радостно. Он-то сам давно бегал голый, и, когда никто не видел, показал ей, как нужно писать. Ветер тоже был хороший, не жаркий и совсем легкий, а когда Гриша внезапно для себя внимательно посмотрел подальше в море, то увидел, что где-то далеко они с небом становятся очень похожи, так что и не различишь, где есть что. И удивился этому, и Марине тоже показал, но она не поняла, про что он. Еще долго играли так, но потом мамы закричали, что хватит, совсем синие, хотя никакие синие они не были, обычного кожаного цвета, но пришлось вылезать из воды. Тогда легли вместе на одно покрывало и стали опять рассматривать скорпиона, и мама надела Маринке черные очки, тогда та стала какой-то таинственной и еще более красивой. И так хорошо было Грише все это, что ни разу даже пить не захотелось, и про персики он совсем забыл, только когда мама их достала - вспомнил, и честно с Мариной поделился - кусали друг за другом, и сок вкусно тек по лицу, и в носу становилось щекотно от свежего сладкого запаха, и если кто-то чихал, то вместе смеялись, хоть мамы и говорили сразу, что в воду больше ни ногой. А солнце грело спину так хорошо, что хотелось что-нибудь сделать смелое и смешное одновременно, чтобы она смотрела на него и чтобы было так всегда. И казалось, что так и будет всегда.

Потом дядька какой-то пробежал к морю мимо них и наступил на коробок. Тот весь сплющился так же, как у Гриши внутри все испугалось и сплющилось. Он как-то даже не успел ничего подумать. Схватил коробок и открыл, а от скорпиона остались только маленькие, шоколадного цвета обломочки. Он даже и заплакать не успел, потому что Маринка закричала, зарыдала изо всех сил. Это ведь ее уже скорпион был, подаренный. Ты все виноват, кричала, из-за тебя все, а он вдруг замолк совсем, потому что и не ожидал никак. Нечестно она закричала, хоть и жалко ее стало, и скорпиона тоже, но ведь дядька же наступил. Нет, ты виноват, рыдала, и лицо ее как-то некрасивым сделалось, сморщенным. Я все маме расскажу, и уже бежала ябедать, а Гриша пытался ее догнать, чтобы все-таки объяснить, но в этот раз не получилось успеть, да она и слушать не хотела. Только крикнула, что не хочет больше дружить и никакой он не интересный. Тут все и собираться начали, чтобы уходить. И все кончилось. И в носу щипало уже не от воды, не от персика, а от того, что он-то все еще хотел с ней дружить, и так хорошо им было, только уже и говорить некому - ушли с мамой своей и даже не оглянулись.

И гришина мама стала собираться - пойдем, говорит, отца поищем, что-то долго он не идет. Они пошли сначала вдоль моря по пляжу, а потом немного подальше от него, поближе к базару. Там папку и нашли. Он лежал еще с каким-то дядькой и двумя тетеньками на покрывале, разговаривали и пиво пили. Или вино, Гриша пока не знал разницы, оба невкусные. Тетеньки ничего были, красивые, но мама лучше. Они просто разговаривали, но тут мама сделала такое строгое лицо, что хоть плачь, и папке что-то сказала, отчего он весь скукожился. И Гришу за руку дернула сильно, очень быстро они к дому пошли, так что ему почти бежать приходилось. А мама теперь его ругала, что он ногами пылит, или хнычет. А Гриша и не хныкал вовсе, думал просто о том, как ужасно и нечестно все - сначала Маринка, теперь вот его из-за папки ругают. Он-то не виноват совсем, и вел себя хорошо, слушался целый день, завтракал что сказали. Он ведь и про солнце знает, что это шар раскаленный, и про скорпиона, и вообще про многих насекомых - как кто называется. И его ругают, такого умного и послушного. Вспомнил о скорпионе -опять слезы на глаза навернулись, но не заплакал, сдержался. Только так обидно все получилось, так нечестно и несправедливо, как наверно никогда в жизни еще не было. Самое главное - все говорили, веди себя хорошо, и будешь хороший мальчик. А на самом деле все не так оказывается. Не понимал этого Гриша, сильно думал и не понимал.

Когда к дому пришли, мама опять наругалась за то, что камень красивый хотел с дороги подобрать. Во дворе его оставила, стой здесь, сказала таким злым голосом, что даже на лицо ее страшно смотреть было. И чем-то Маринкин голос напомнил. Сама в дом ушла. Потом пришел отец, Гришу по голове погладил и тоже в дом пошел, а спина виноватая как у собаки базарной. Грише его жалко стало, подумаешь, поговорил с каким-то дядькой, да пиво попил. Гришина б воля, он ему это разрешал каждый день делать, ничего страшного. Только в доме родители ругаться начали, а Гриша заскучал. Он сначала сильно переживал, когда они ругались, а потом привык немного, видел, что не совсем всерьез они. Сначала наругаются, а потом ходят, целуются.

Стал он по двору ходить. Посмотрел на куриц хозяйских за загородкой. Камень большой перевернул, за муравьями понаблюдал, как они свои яйца в норки потащили. Палку хорошую нашел, как меч прямая. И только потом вдруг заметил, что нет никого за столом дворовым. Первый раз такое увидел. Никого за столом и во дворе пусто. А наверху по-прежнему висела, сверкала, переливалась виноградная гроздь. Была она яркая и словно светилась изнутри, словно говорила - съешь меня. Гриша оглянулся. По-прежнему пусто во дворе. И тогда решился. К скамейке ящик подтащил, что у дома валялся. Высокая скамейка, но залез, только коленку о край шершавый ободрал слегка. Лез и думал, что не все в жизни плохо. Что наверное это и есть то, ради чего нужно себя хорошо вести. Подождать, оказывается, нужно, тогда и случится заслуженная радость. И весь день плохой станет хорошим.
Потом на стол со скамейки перелез. Немного страшно было, но не упал. Страшно еще, что кто-нибудь выйдет и заругает. Хотя виноград этот ему, Грише, предназначен был. Он это давно понял, как только первый раз увидел. Такой уж замечательный виноград, и растет сам, и зовет. Встал Гриша на столе. Гроздь теперь совсем рядом оказалась, прямо перед лицом. И до чего ж она хороша и вкусна была вблизи, гораздо лучше чем издали. Сквозь прозрачную кожурку, сквозь дымчатую мякоть разглядел Гриша даже темные маленькие сердечки косточек, таких терпких на вкус. И сами ягоды так дружно друг к другу приникли, как будто разлучиться боялись, как будто знали, что самое страшное в мире - разлучаться. И вся гроздь была такой замечательной продолговатой формы, такая плотная и аккуратная на вид, что Гриша аж зажмурился.. Какое-то прекрасное счастье обрушилось на него, обдало с ног до головы, как морская соленая волна. Такое счастье, что не было ссоры и непонятностей с Маринкой, и родители не ссорились, и погода всегда была хорошая, солнце ласковое, ветер прохладный, а море теплое. Такое счастье, что знаешь точно - оно не кончится и всегда будет. Такое счастье, что очень понятно - будь хорошим мальчиком, и воздастся.

Гриша открыл глаза. Протянул руки и взял гроздь в ладони. Она была прохладной и тугой как любимый, ярко-раскрашенный мяч. Гриша подергал ее. Гроздь не отрывалась, пришлось покрутить, и тогда в руках оказалась драгоценная тяжесть. Он с легким хрустом отделил одну ягоду и благодарно взял ее в рот. Счастливо улыбаясь, надавил зубами. Рот наполнился жгучей, едкой кислотой. Гриша сморщился от горечи, от боли, от обиды и, наконец, заплакал.


Вернуться к началу
 Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Дм.Новиков "Виноград"
СообщениеДобавлено: Пт фев 11, 2011 16:08 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Дмитрий Новиков

Единственный русский провинции Канвондо.

Так странно, непредсказуемо бывает в жизни – я позвал в поездку на Белое море петербуржского писателя Дмитрия Горчева. Как истинный интеллигент он собрался основательно – взял с собой в леса зонтик и томик Достоевского. Пришлось покупать ему сапоги, спиннинг и тельняшку в Петрозаводске. Зонтик, впрочем, пригодился – на обратном пути, когда по трассе было 100 км в любую сторону до ближайшей автомастерской, мы умудрились сделать из спиц его лопнувший тросик сцепления.
Всё это к тому, что в один из вечеров у костра Горчев сказал:
- Мне предложили поехать в Дом творчества в Южную Корею. На три месяца. Но я не смогу. Хочешь?
- Конечно, очень, - ответил я поспешно,о чем потом несколько раз жалел.
Когда долгими корейскими вечерами накатывала тоска по дому. Когда оказалось, что по-русски я смогу поговорить за три месяца всего несколько раз, а по английски – немногим чаще. Когда узнал, что корейская еда настолько острая от обилия красного перца практически во всех блюдах, что несколько раз у меня спазмом перехватывало горло и начиналось учащенное сердцебиение.
Но неизмеримо чаще, больше и сильнее я ощущал счастье и восторг – мне повезло очутиться в этой прекрасной, интересной, пряной и гостеприимной стране!

Изображение

Изображение

Изображение


Виза.
Через несколько недель мне написала по электронной почте профессор Ким Джин Янг из университета Йонсей города Сеула. Рассказала об условиях – культурный центр Тоджи приглашал меня на срок от трёх до шести месяцев для литературной работы. Центр оплачивал мне проезд до Южной Кореи, обеспечивал проживание и трёхразовое питание.
- Над чем Вы хотите работать в Корее? – спросила профессор.
- Я буду работать над романом о Белом море, - я почувствовал, насколько это странно – работать в Азии с оплатой расходов чужой страной над книгой о русском севере, и поспешил как-то связать всё, - это символично, что недалеко от Жёлтого моря я буду писать о море Белом.
- Хорошо, нас всё устраивает, - ответила мне профессор Ким, - ждите приглашения.
Через месяц мне пришло письмо с указанием моего идентификационного номера, с которым я должен был приехать в посольство Южной Кореи в Москве. На удивление малое количество бумаг потребовалось от меня – анкета и две фотографии, и через три дня в паспорте уже красовалась необычная виза с иероглифами. Виза давалась сроком на год. Но радость оказалась преждевременной – я должен был въехать в страну в течение трёх месяцев. Я же хотел поехать через четыре. Всю процедуру необходимо было пройти заново, в том числе и получение для меня посольского номера принимающей стороной. Я долго не мог объяснить им, чего хочу, почему так получилось. Чувствовалось, что корейцы озадачены, наверняка они увидели в этом какой-то специальный русский подвох. А меня мучило предчувствие того, что не получится, сорвется, и я лишусь единственной в жизни возможности побывать на таком дальнем и неизвестном востоке. Наконец, отчаявшись объяснять ситуацию моим недоверчивым визави, я предложил им самим позвонить в их собственное посольство и узнать правила. После этого всё чудесным образом решилось – снова через месяц я получил номер, снова поехал в Москву, снова за три дня мне поставили визу, и я вздохнул облегченно.
- Какой авиакомпанией Вы препочитаете лететь? - спросила меня принимающая сторона.
- Конечно, не Аэрофлотом, - подумал я про себя, а сам поинтересовался:
- Можно ли на корейской, интересно?
- Как Вы скажете, - был ответ.
Через неделю я получил по интернету электронный билет, распечатал его, и стал собираться в дорогу. На сайте корейского посольства нашел маленький самоучитель корейского языка. «Аннион хансео, камсахамнида, силлихамнида, аннион ги хинсео», - зазвучали в доме необычные, таинственные слова. «Кто-нибудь знает, что корейцы любят в качестве подарков», - спрашивал я у друзей, знакомых, в интернете, и в ответ получал самые невероятные предположения: от сушеной рыбы до пряников. Никто мне не мог помочь. На самом деле оказалось, что корейцы очень любят русское искусство, литературу, Марию Шарапову, янтарь, водку и папиросы «Беломор». Икру же нашу они терпеть не могут, слишком соленая. В Корее вместо соли - красный перец.

Прибытие.

Лететь было страшно и волнительно. Успокоиться не помогало даже виски. В самолете ходили восточные красавицы - стюардессы, которые тут же после взлета раздали всем наборы, включающие в себя зубную щётку, пасту и носки, чтобы снять обувь. Потом принесли обед – что-то неизвестное и странное. Хорошо, что рядом со мной сидели двое корейских ребят, которые возвращались из Москвы с учёбы. Они мне помогли разобраться. Оказалось – все не так страшно. В маленькой плошке с крышкой – рисовая каша, куда нужно было высыпать сухие водоросли из пакета. Напиток – рисовый отвар (очень полезно – в дальнейшем я буду слышать эти слова несколько десятков раз, пробуя практически любую корейскую еду. И, наверное, они оправданы – средняя продолжительность жизни корейцев около 80 лет). Несколько корейских салатов в маленьких тарелках, в том числе знакомый по петрозаводским корейским ресторанам папоротник («косари» - по-корейски. Это будет единственно одинаковое блюдо из рациона русских корейцев и жителей Южной Кореи) И наконец – кимчи. Ярко-красная, обжигающего цвета и такого же вкуса корейская квашенная капуста. Квашенная с красным жгучим перцем, соленой рыбой, устрицами, кальмарами, чесноком, луком, редькой и еще несколькими приправами, название которых ни выговорить, ни запомнить невозможно. Я положил кусок в рот – из глаз полились слёзы, из груди вырвался кашель, горло перехватило от остроты. Мои соседи предусмотрительно держали для меня стакан воды...
Придя в себя, я понял, что это очень вкусно. Но настолько остро, что практически невозможно есть. Способность есть корейскую еду нужно формировать с детства, чем и занимаются маленькие корейцы, много раз вызывавшие у меня чувство зависти своими способностями поглощать в больших количествах расплавленный огонь.
Я пообедал с удовольствием и трудом. Отдышался. Подумал о первом опыте в корейской кухне (разве мог я знать, что рис и кимчи станут моим ежедневным, неизменным, основным блюдом на протяжении трех месяцев. Все остальное, многочисленное и разнообразное, будет лишь дополнением к двум корейским королям – рису и кимчи).

Изображение

В душе опять поднялась тревога. Куда лечу, зачем лечу? Кто такой этот мистер Пак Ох Бум, который будет меня встречать? Найдет ли он меня в аэропорту? И если найдет, то зачем?
Всё-таки я первый раз должен был очутиться в самой что ни на есть Азии, таинственной и неизвестной. От ужаса я сделал большой глоток виски и заснул. Проснулся перед приземлением.
Сразу нарушив корейский закон (оказывается, можно было ввезти лишь одну бутылку водки – я же на всякий случай вёз четыре), я прошел без помех через таможню и сразу увидел молодого человека с табличкой, на которой значилось моё имя. Он мне поклонился, я поклонился в ответ (не знаю, быстро ли я избавлюсь от этой привычки, в Корее все постоянно друг другу вежливо кланяются). Мистер Пак Ох Бум совсем не говорил по-английски, как впрочем девяносто процентов встреченных мною корейцев. Зато у него был целый набор табличек, заготовленных к моему приезду. «Здраствуйте» - было написано на одной (по-английски). «Вы хотите есть?» - на другой. «Вот наш автобус» - на третьей. «Вы будете жить в комнате 501» - на следующей. Оставалось лишь кивать согласно в ответ. Корейцы – очень вежливые и предусмотрительные люди.
Из аэропорта Ичхон мы за два часа добрались до города Вонжу. Проехали его уже на машине и через десять километров очутились в Культурном центре «Тоджи». Как раз начинался обед. Меня сразу отвели в столовую, где за одними столом сидели 12 южнокорейских писателей, мужчин и женщин, разного возраста. Меня представили. Я сел с ними. На столе, среди прочих блюд, разглядел рис и кимчи. Мы начали есть. Корейские писатели ели молча, низко склонившись над тарелками.
- Вы говорите по-английски? – спросил я сразу у всех.
- Да, - ответила одна девушка, - Только мы Вас стесняемся.

Тоджи.



Изображение

Изображение

Изображение


В переводе с корейского «Тоджи» - это «земля». Так называется 16-томный роман классика южнокорейской литературы мадам Пак Кун Ни. Свою эпопею она писала 23 года, проживая в городе Вонжу. Книга издана 10 миллионным тиражом. В благодарность за творческий, прославляющий Южную Корею и конкретно провинцию Канвондо труд власти города организовали Фонд мадам Пак Кун Ни. Этому фонду и принадлежит Культурный центр Тоджи. Он состоит из трех зданий, два из которых – комнаты для писателей, оборудованные всем необходимым для жизни и творческой работы, самое большое же – административное здание, где находится офис Фонда, лекционный зал со всем необходимым современным оборудованием, библиотека, большая столовая, маленький спортзал, подсобные помещения и номера для членов различных культурных делегаций, которые часто проводят здесь свои мероприятия. Сама знаменитая писательница проживает в доме на территории Тоджи, и активно участвует в жизни Культурного центра. В её старом доме, в самом городе Вонжу, где и был написан знаменитый роман, теперь устроен музей. Одной из главных достопримечательностей его является мощеная крупным камнем дорога через сад, примыкающий к дому. Камни для этой дороги писательница таскала сама за три километра, с ближайшей горы. Так она совмещала тяжесть писательского труда с монотонной аскезой труда физического. Роман и дорога к дому были закончены примерно в одно время.
Теперь мадам Пак Кун Ни на отдыхе, который отдыхом назвать трудно. Я ежедневно видел ее в каких-нибудь заботах о Тоджи – то она командует экскаватором, роющим яму для нового бассейна, то сама с помощью помощников выкладывает керамической плиткой бордюры на дорожках, то руководит заготовкой кимчи. При этом мадам Пак Кун Ни – 80 лет.
Вообще, Культурный центр Тоджи производит немного странное на европейский взгляд впечатление. Современное здание стоит посреди деревушки Маджи Ри, окруженной полями с рисом, красным перцем, китайской капустой и соевыми бобами.

Изображение

Изображение

Изображение



У Тоджи тоже есть свои поля, и многие из продуктов для центра сотрудники выращивают сами. Удивительно и то, что сами работники центра (их несколько человек) с одинаковым успехом работают за компьютерами, со сложными системами внутренненго управления зданием (отопление, горячая вода – всё автоматизировано), и не брезгуют земляными и полевыми заботами – не раз я видел, как переодевшись из костюмов в рабочую одежду, они выполняют какую-нибудь неквалифицированную работу на территории.
Вообще, Культурный центр Тоджи – это настоящий рай для писателей. Окруженный красивейшими, покрытыми лесом горами, он находится в отдалении от шумных дорог и соблазнов типа магазинов и ресторанов. Спокойное уединение помогает сосредоточенности. Повсюду с гор бегут живописные ручьи. Прямо от центра идет горная дорога, по которой можно совершать прогулки, которые легкими не назовешь – это десять километров достаточно напряженной и очень красивой тропы – и что еще нужно при сидячем образе жизни. В двух километрах от центра находится филиал Сеульского университета Йонсей. Там – отличный бассейн и тренажерные залы. Посещение их стоит недорого.
Сама программа для корейских писателей в Тоджи центре предусматривает пребывание в течение двух месяцев каждые два года. Эти месяцы можно разбить на части, и посетить Центр несколько раз за год. Всё это, включая питание и проживание – бесплатно, все расходы берет на себя Тоджи центр. Воистину – рай.
Как здесь очутился я – было долгое время для меня загадкой. Наконец прояснилось. Мадам Пак Кун Ни – большая поклонница Федора Михайловича Достоевского. Однажды она подумала – отчего бы не пригласить сюда писателя из России. По согласованию с правительством провинции Канвондо были оплачены дорогие билеты на самолет. Выбор кандидата оказался в руках случая, о чем я писал в начале очерка. И вот я здесь – посреди гостеприимной корейской «Земли», единственный русский провинции Канвондо.

Люди.

С Ким Чи Мин мы познакомились в первый же день. Он – единственный из людей, встреченных мною в Канвандо, говорящий по-русски. Сразу рассказал, что пишет книгу о Пушкине. Раньше учился на факультете русского языка и литературы, стажировался в Москве, потом работал тележурналистом на главном корейском канале. Шесть лет назад вдруг решил, что корейскому народу просто нельзя дальше жить без знания о великом русском поэте. Оставил работу и шесть лет занимается только биографией Александра Сергеевича.
Было смешно и необычно, когда в первую мою ночь в Южной Корее, вернее было уже утро – часов шесть утра, в дверь моей комнаты постучали. Я не спал, сказывалась разница в пять часов с московским временем, поэтому сразу открыл дверь. За ней стоял Ким Чи Мин с кастрюлькой лапши, газовой плиткой и бутылкой местной водки соджи.
- Я вижу, Вы не спите, - извиняющимся тоном произнес он, - Давайте посидим, выпьем, поговорим про Пушкина...

Изображение

В соседней со мной комнате жила американка корейского происхождения Хё Щин На. Музыкант, композитор. Маленькая хрупкая женщина с молодым лицом и седой головой. Вообще, корейцы седеют довольно рано. Многие потом красят волосы. «Почему я должна это делать?» - гордо восклицала Хё Щин На, и действительно выглядела очень хорошо. При первой же нашей встрече она подарила мне свой диск, который назывался «Муза Ахматовой». Хё Щин занимается тем, что совмещает в музыке рояль со стариными корейскими инструментами. Получается очень интересно.


Изображение


Одним из самых интересных людей, с кем я познакомился здесь, был Ким Мин Ги. Корейский Виктор Хара, как все его тут называют. Он – очень известный певец и композитор, при военной диктатуре сидел в тюрьме за свои песни. Сейчас рассказ о нем присутствует во всех школьных учебниках по истории Кореи. На улицах Сеула его узнают, сам видел, а в Сеуле – двадцать два миллиона жителей, половина населения страны. Сейчас Ким Мин Ги – театральный режиссер своего собственного маленького театра. Рок-опера «1-я линия метро» выдержала уже 3000 постановок, начиная с 1994 года. При всём этом он удивительно скромный и отзывчивый человек. Когда мне нужно было куда-то попасть на автобусе, он старательно узнавал маршрут через интернет, каждый раз печатая для меня подробнейшие инструкции. «Я ненавижу славу», - каждый раз, после того, как кто-нибудь подбегал за автографом, говорил он.

Изображение

Изображение

Ким Сё Джон – детская писательница, при этом доктор философии, и просто замечательная, добрая женщина. Именно она взялась преподать мне основы корейского языка Хангыль, и через три дня я уже разбирался в его буквах, сильно похожих на иероглифы, и мог читать слова. Правда, понимать то, что я прочитал, всё равно не мог – тут нужно уже серьёзно изучать язык. Но несколько фраз, необходимых для общения, запомнились если не легко, то всё же без громадных усилий.

Изображение

Чон Кан Йон – писатель, участвовавший во вьетнамской войне. Сейчас пишет роман и рассказы об этом. До сих пор по лицу его пробегает гримаса страдания, когда приходится рассказывать. Ему уже за шестьдесят, но держится он очень хорошо. Мы много гуляли с ним по горным тропам, и он всё пытался научить меня корейским названиям деревьев и кустарников.

Изображение

Вообще, если говорить о жителях Южной Кореи, первое что бросается в глаза и запоминается – их чрезвычайная, порой шокирующая доброжелательность и приветливость к иностранцам. Через несколько дней пребывания здесь я уже боялся что-нибудь спрашивать.
- Говорят, в этом городе будет фестиваль масок, - после моих слов собеседник на минуту задумывался, потом говорил:
- Послезавтра мы туда едем.
- Да нет, я просто хотел спросить...
- Едем, едем, ты гость, твое желание закон.
- А вот ещё я слышал про такое блюдо... – и в этот же вечер меня вели в ресторан, где подавалось то, о чем я спрашивал.
После нескольких походов по бесчисленным корейским ресторанам я честно пытался заплатить сам, поучаствовать в расходах, угостить моих друзей.
- Нет, нет, ты гость, ты не должен платить, - они буквально отбивались от меня. Один раз мне удалось пригласить в ресторан двух писательниц, заранее оговорив, что платить буду я. После ужина хозяйка ресторана у кассы посмотрела на моих приятельниц таким взглядом, что они были готовы провалиться сквозь тоджи.
Второе, что понимаешь, пообщавшись с корейцами – нет для них чувства выше, чем любовь к своей стране. С огромным удовольствием и радостью они готовы говорить о ней постоянно, показывать достопримечательности, рассказывать об истории и культуре. Это очень личный, очень глубокий патриотизм. Нет лучше тоста за корейским столом, как сказать, что тебе очень нравится в Корее и ты будешь чувствовать ностальгию, когда отсюда уедешь. У корейцев увлажняются глаза, а ты знаешь, что сказал правду.
Обычные люди в Корее тоже очень доброжелательны. В Сеуле уже на иностранцев обращают меньше внимания, но в провинции, в Вонжу часто останавливались машины на улицах, когда я проходил. Люди здоровались, расспрашивали – откуда я, удивлялись Очень их всегда интересует вопрос возраста. Видимо, так же как нам по отношению к жителям Азии, им трудно определить сразу возраст европейцев. А еще это связано с тем, что в корейском языке – шестнадцать степеней вежливости, в зависимости от возраста и положения в обществе.
Из людей старшего и среднего возраста очень мало кто говорит по английски. Поэтому поговорка про язык, который доведет до Киева, в Южной Корее часто не работает. На первых порах было очень сложно объясниться. Тем более и логика корейцев отличается от нашей. Начать с того, что на тротуарах они придерживаются левой стороны, а не правой, как мы. Таких несовпадений довольно много.
Но дети, как и везде, - цветы.

Изображение

Изображение



Они веселые, любознательные, смешливые. Часто ко мне подходили целыми группами, чтобы сказать несколько слов по-английски, поздороваться, узнать – откуда я. Если кто-то видел, что я в затруднении, будь то номер автобуса или ветка метро – сразу кто-нибудь предлагал свою помощь. Как поется в одной из песен рок-оперы Ким Мин Ги: «Сеул – рай для вегугинов» (Вегугин – иностранец). Я думаю, что можно смело сказать так обо всей Южной Корее.

Культура.

Три месяца мало, чтобы узнать культуру страны. К тому же главной моей целью в Корее была работа. И всё же пусть отрывочно, пусть не в полной мере, но удалось познакомиться с культурными традициями и современой жизнью корейского народа. Очень многое получилось благодаря помощи моих новых друзей. Трудно представить, как я смог бы ориентироваться хотя бы в ближайшем пространстве первое время. Поэтому в основном удалось посетить те мероприятия, на которые меня наготово водили.
Во-первых, Йонсейский университет, входящий в десятку крупнейших университетов мира, где работает профессор Джин-Янг, счел нужным пригласить меня для проведения лекции по современной русской литературе. Основным действующим лицом выступал профессор Нумано из Токийского университета, я же должен был ему оппонировать. Тема его леции была «Промежуточная литература - Акунин, Пелевин, Мураками». Чем я мог этому оппонировать? Естественно «новым русским реализмом» - Прилепин, Сенчин, Кочергин, Гуцко, Новиков. И немножко Мамаевой. Все получилось очень достойно. Собралось около тридцати профессоров университета и студентов. Лекцию мы читали по-русски. Тут же ее синхронно переводили на корейский. В конце люди хлопали. Кто думает, что все это было бесплатно – ошибается. В Южной Корее принято хорошо платить за всякий труд, в том числе литературный.
После лекции состоялась экскурсия по Сеулу. С нами ходило несколько южнокорейских русистов. Было очень трогательно слушать, как они старательно поддерживают беседу на русском языке. Посетили мы туристический район Инсодон, изобилующий маленькими ресторанчиками, сувенирными магазинами и народом. Скопление людей было огромным, но все гуляли вежливо и тихо, учтиво уступая друг другу дорогу. Там же на улице впервые увидел, как жарят и публично едят куколки шелкопряда. Я тоже не смог удержаться, но об этом позже.
Гуляли мы и вдоль небольшой городской речки. Еще недавно она была грязной свалкой. Потом городские власти взялись за наведение порядка, очистили реку, построили искуственные водопады, сделали набережную, и теперь множество народу гуляет вдоль нее и кормит крупную доверчивую рыбу.

Изображение

Изображение


Ходили мы и в Тайный парк Пеон, где расположены королевские дворцы и резиденция президента Южной Кореи. Величественные, яркораскрашенные, с пагодообразными крышами – они величественно смотрятся издали. Вблизи, к сожалению, заметно, что все деревянные здания новой постройки – Сеул был сильно разрушен во время корейской войны.

Изображение

Изображение

Изображение

Фестиваль масок в городе Андон проводится ежегодно. На окраине небольшого городка, в красивейшем месте на берегу реки, у подножия высокой лесистой горы ( я не буду утомлять читателя сложными корейскими названиями, благо их в тексте будет попадаться и так достаточно много) расположена деревня Хахое. Старинный ее стиль старательно поддерживается жителями. По большому счету – это один музей под открытым небом. Узкие старинные улочки, глинянные заборы, дома с развесистыми крышами составляют готовые декорации для фильмов о корейской старине. При всем этом деревня жилая – в ней 229 постоянных жителей, которые живут вот в этих старинных домах и специально поддерживают антураж деревни для многочисленных туристов. Повсюду растет хурма и гранат. Впрочем, это не является отличительной особенностью данной местности, столько хурмы, как в Корее, я не ел никогда в прежней жизни.
Раз в год здесь проводится костюмированный фестиваль масок. Артисты в старинных костюмах с масками на лицах, под аккомпанемент многочисленных барабанов и флейт, играют маленькие пьесы из древней корейской жизни. Представления в основном комические, артисты вовлекают многочисленных туристов, особенно иностранцев, в свои танцы и игры. Ещё на территории деревни расположен музей масок. В нем собрано несколько сотен масок как корейских, так и со всего тихоокеанского региона.

Изображение

Изображение


Изображение

Национальный музей Кореи находится в Сеуле. Старое здание, построенное в годы японской оккупации Кореи, слишком сильно напиминало корейцам о годах несвободы. Поэтому его снесли и на этом месте построили современный музей. Мы в основном ходили по залам археологии и корейского искусства – весь музей за день обойти невозможно. Видел я там и многочисленные корейские петроглифы, очень напоминающие внешним видом те, что находятся в Карелии. И многочисленные свитки с пятью стилями написания иероглифов, и чудесную корейскую керамику, особенную для каждой эпохи, и огромное количество буддийских статуй, и много чего ещё видел я там. Практически под каждым экспонатом находится табличка «Национальное сокровище номер такое-то». Иногда встречались просто «сокровища».


Старинная бутылка для вина
Изображение

Стараниями Хё Щин На удалось посетить два концерта замечательной группы Джонг Га Акхое. Молодые ребята на старинных корейских инструментах играют древнюю и современную музыку страны. Все это очень интересно, необычно, тягуче, нескончаемо, прекрасно. Каюсь – больших отличий между далеко разнесенными по времени видами корейской музыки я не уловил. Ещё удалось послушать старинный стиль женского пения под названием «пан со ри». Вот такого действительно не приходилось слышать никогда ранее. Исполнительница с такой страстью, болью, отчаяньем рычала, стонала, вскрикивала под медленный ритмичный барабанный бой, что иногда становилось страшно. Я очень сильно был этим впечатлен.
Изображение

Изображение

Изображение


Рок-опера «1-я линия метро» в Зелёном театре Хакчон. Этот театральный район Сеула – одно из главных мест его культурной жизни. На небольшом пяточке сосредоточено более ста театров. Публика – в основном молодёжь. Сама рок –опера – о современной жизни Сеула, об обитателях метрополитена и высотных зданий, о любви (естественно), предательстве, нанависти, дружбе, ну вообщем как всегда в рок-операх и мюзиклах. Ким Мин Ги, директор театра и главный режисер, говорит:
- Я видел это уже 3000 раз. Я ненавижу этот спектакль!
На самом деле с помощью рок-музыки, интересных сценических решений, самоотверженной игры молодых актеров удается сделать спектакль ярким и незабываемым. Интересная деталь – после окончания действа все актеры выстраиваются в коридоре на выходе и поклонами благодарят публику. Несмотря на трёхтысячное представление, зал был полон.

Специально для меня в «Тоджи» организовали просмотр фильма «Весна, лето, осень, зима. И снова весна» южнокорейского режиссера Ким Ки Дук. Это философская драма о жизни человека, о его страстях, об ответственности за них. Мне было интересно, поскольку слышал сравнения этого фильма с нашим «Островом» режиссера Павла Лунгина. И могу сказать – корейский фильм мне понравился больше. Бережное отношение, любование, следование корейским традициям делает этот фильм пронзительным, и в то же время простым. У нас же, на фоне природы Белого моря, которая сама по себе сокровище и философия, нелепой нашлепкой выглядит нереальная, головная история. Недаром знакомый старик-помор, когда я спросил его, понравился ли ему фильм «Остров» твердо сказал – Нет. Придуманное там всё какое-то.
А произведение Ким Ки Дук, на мой вкус, - настоящий шедевр, который сумел подняться к высотам осмысления человеческой жизни и смерти.

После всех этих страстей я решил пойти в корейскую сауну. Потому что уже слышал о ней. Потому что восторгу отзывов не было предела. Потому что сауна – это тоже культура. Я уже не боялся к тому времени в одиночку передвигаться по Сеулу. «Простите, а Вы один путешествуете? Один. Я всегда один». К слову сказать, Сеул – один из самых спокойных мегаполисов в мире. Тут не бывает преступлений. Или практически не бывает. Угон автомобиля является в 22-х миллионном городе большим событием и муссируется всей прессой и обывателями. Поэтому я спокойно гулял по ночам, заходил в маленькие бары, общался с людьми – и везде встречал лишь доброжелательность и вежливость, а также искренний интерес к моему русскому происхождению. Каждый рад был рассказать, что его связывает с Россией – кто-то учился в Москве, кто-то ездил на соревнования по тхэнквандо в Новосибирск, кто-то был просто большим поклонником Льва Толстого или Марии Шараповой.
Так вот, о сауне. Пользуясь схемой метро и помощью прохожих я легко достиг огромного пятиэтажного здания, похожего на дворец. Это и была корейская сауна. За небольшую плату в 7 долларов я вошел внутрь, и остановился пораженный. Всё сверкало, искрилось, плескало и журчало. Фонтаны, разноцветные бассейны с морской и пресной водой, с травяными добавками и без, многочисленные парилки – сухие, влажные, соляные, ароматизированные. Массажные кабинеты – там за дополнительные деньги. Массажные кресла, когда садишься в него, тебе обжимает руки и ноги и начинает массировать все тело – бесплатно. Бары, рестораны. Бассейн под открытым небом. Чего там только не было! Мужское и женское отделения отдельно, но есть и совместные – тебе выдают холщовый костюм, и ты бродишь по всем этажам здания. Народу не очень много. Кто-то парится, кто-то плещется в бассейне, кто-то просто спит на теплом полу в общем зале. Повсюду бегают радостные дети. Время посещения не ограничено. Есть даже маленькие комнаты отдыха – можешь жить в сауне сутками. Действительно –, сверкающий, вкусно пахнущий рай.

Изображение

Изображение

Кухня.

Корейцы не зря говорят, что кухня – большая часть культуры. К этой стране относится в полной мере. Разнообразие таково, что отступает даже прославленная кухня Франции. Да и цены не сравнимы. С восторгом я всегда относился к устрицам, из-за европейских цен полагая их продуктом гурмана и богача. В Корее же устрицы продаются повсеместно, в разных видах, и стоят дешевле, чем килограмм говядины, и это уже чищенные, без раковин. Устрицы кладут в суп, в квашенную капусту кимчи, запекают в пирожках. Устрицы продаются на рынках, в магазинах. Устрицы – везде.
Вообще, я большой поклонник морепродуктов, различных морских гадов. Поэтому путешествие в мир корейской кухни начну именно с них.
Для меня любая поездка за границу неполноценна, если я не посещу морской ресторан. Наверное у нас, в России это единственная область потребления, где мы сильно отстаем ещё от запада и востока. И когда новые корейские друзья спросили меня, в какой ресторан я хотел бы сходить, не задумываясь ответил – в морской. Мы пришли туда, я понял, что Париж в моей душе медленно, нехотя, не полностью, но замещается Кореей. Я не говорю – Сеулом, я провел там слишком мало времени, но Кореей – ещё одним праздником, который всегда с тобой.
В большинстве корейских ресторанов сидеть нужно на полу.

Изображение
Полы все с подогревом, тебе выдают маленькую плоскую подушку, иногда, видя твои вегугинские мучения, приносят стул без ножек, но со спинкой. В морском ресторане все оказалось чудесно – под низким столиком было придусмотрено большое квадратное углубление – туда можно было опустить ноги.
Любая корейская трапеза начинается с графина воды. Сразу же официант приносит огромное количество маленьких тарелочек с различными салатами. Потом следуют волшебные слова «Аджумани, соджи». Аджумани – вежливое обращение к женщине. Соджи – корейская водка крепостью 20 градусов, со сладковатым, приятным привкусом. Но о ней позже.
Далее следует основное блюдо. В морском ресторане оно выглядело как салют, фейерверк, праздник победы плоти над духом, дух никак не огорчающей. На большом подносе помещались клубы тонко, нитями, нарезанной редьки, свитые в полупрозрачные шары. На этих клубах, как на облаках, возлежали видов десять тонконарезанного филе рыб, цвета которых заполняли широкую гамму от перламутрово-белого до бордово-красного. Вся рыба была сырая. Едят ее, обмакивая в соевый соус с острой зеленой горчицей. Ещё там было: видов пять различных моллюсков, несколько видов креветок, морские ежи, улитки, кусочки осьминога, крабы, лангусты. Вкус всего этого – свежий, морской, невероятный. Когда мы закончили с первым основным блюдом, повар принес основное блюдо номер два. Им оказалась рыба-меч, различные ее части. Повар рассказывал, отрезал и подавал – сердце, печень, пупок, мясо со спины, мясо с брюха, ещё что-то невероятное, чего я не сумел понять. Всё это было тоже сырое и очень вкусное. Потом принесли третье основное блюдо – жаренные с овощами кальмары. Но его уже есть никто не смог. Кстати, в некоторых корейских ресторанах есть интересный обычай – если тебе нравится, как тебя обслуживают, ты можешь предложить официантке выпить с вами рюмку соджи. Если она соглашается и выпивает, то берешь своими палочками какой-нибудь вкусный кусочек с общего блюда и кладешь его в рот девушки. Она застенчиво благодарит. Сексуальным домогательством это не считается.
Посещение корейского морского ресторана стало для меня настоящим гастрономическим шоком. Но натура русская такова, что после получения каких-нибудь сильных чувств хочется их ещё усилить. Поэтому, будучи в Сеуле, я отправился на рыбный рынок Норанджин. Обычно, когда по нашему телевидению показывают восточные рыбные рынки, создается впечатление невероятного изобилия форм морской жизни, разнузданной щедрости океанической природы. На самом деле всё так и есть. Чего там только не было! Из рыб знакомыми оказались лишь скумбрия да лосось с камбалой. А так – разнообразные – толстые, тонкие, развесистые, желтые, красные, серебристые. Морские скаты, тунцы, черти, ангелы, демоны! Всё это плавает в аквариумах, лежит стройными рядами на прилавках, тут же чистится, нарезается тонкими ломтиками, продается. Везде постоянно льётся вода. Продавцы кричат, торгуются. Покупатели бродят с задумчивыми, отрешенными лицами. Есть от чего – горы моллюсков размерами от рублевой монеты до небольшой дыни. Морские гребешки, устрицы, ропаны, улитки, мидии. Какие-то склизские морские шашлыки на вертелах. Иногда совсем невероятное – зеленые трубочки, из которых свисают зеленые мешочки. Ни что это такое, ни имен этих существ я так и не узнал. Грозди каких-то морских шишек. Груды вообще непонятно чего. Бочки икры. Бочонки с заквашенной мелкой рыбешкой для кимчи. Сушеная рыба, начиная от полуторамиллиметровых мальков и до огромных трещщин. Кальмары, осьминоги, каракатицы. Морские огурцы-голотурии. Что-то продолговатое, розовое, извивающееся.Акулы.


Наранджин - вид сверху
Изображение

Ракушки для еды
Изображение

Крабы
Изображение

Креветки разные
Изображение

Большие и вкусные
Изображение

Перспектива
Изображение

Названия не знаю. Розовое, живое, извивающееся. Сплошная эротика.
Изображение

Сезон вольготных осьминогов
Изображение

Изображение

В коробке - кальмары. Едят целиком, с внутренностями.
Изображение

В маленьких бочонках - паста для заквашивания кимчи, корейской капусты. Делается из полностью перегнившей рыбы.
Изображение


Изображение

Угри
Изображение

Рыба фугу
Изображение

Шаланды, полные кефали
Изображение

Сезон огромных осьминогов
Изображение


Изображение

Морской чёрт
Изображение

Один из немногих знакомых профилей
Изображение

Хрен знает что
Изображение

Изображение

Акулки
Изображение


Изображение

Вот этих зеленых трубочек с эротичным свисанием так и не попробовал - быстро закончились. А морского шашлыка пониже - хватило
Изображение

Скаты
Изображение

Разные рыбы
Изображение

Ещё осьминоги
Изображение

Тунец
Изображение








Наконец я устал. Купил, показывая пальцем, несколько видов ракушек, морской шашлык, блюдо нарезанного сашими из пяти видов рыб, блюдо с кусочками ската, и пошел в один из расположенных тут же многочисленных ресторанчиков. Там отдал всё хозяйке, и через десять минут мне приготовили всё, что я принес. Что сказать? Это было отчаянное мероприятие по приобретению нового жизненного опыта. Но где ещё я мог бы узнать, что мясо ската сильно отдает аммиаком, а жаренные гребешки напоминают молодую нежирную свинину. Это было интересно, вкусно, восторженно и неосторожно. Я люблю рыбный рынок Норанджин!
Вообще, чтобы покончить уже с рыбной и морской темой, расскажу, что у живого осьминога едят живыми только щупальца, а голову варят. Куски щупалец обмакиваются в специальный соус, от которых осьминог замирает и больше не извивается. Иначе щупальце может присосаться к внутренней стороне щеки, например. Голову едят вместе со всем содержимым коричневого цаета. На вид неприятно, но очень вкусно. И полезно, – добавляют корейцы. Кальмаров тоже варят целиком, не чистя, так что «кальмар без кожицы, обезглавленный» - достояние незнающих. Реальный, с головой, с очень вкусными и полезными внутренностями.
А вот щупальца медузы похожи по виду и вкусу на острую, сладковатую лапшу. Очень вкусно.
Существует суп «хемуль тан» - это когда в поданной сковородке огромное разнообразие всего морского – начиная от ракушек и каракатиц и заканчивая рыбой. Суп очень острый, красного перца там в избытке. Еще заметны белые нитчатые грибы и овощи.
И последнее – попробовать этого не случилось. Наверное к счастью. Слышал только рассказы. Существует такой рыбный суп с соевым творогом тубу. Когда его приносят клиенту в кипящей емкости, то при нем же выливают туда огромное количество маленьких живых рыбок. Рыбки в кипятке пытаются из последних сил спастись и вонзаются в соевый творог. Так и торчат потом оттуда.

Ну ладно, оставим морские страсти любителям типа меня.
Вообще же корейская кухня намного полезнее нашей – это вне всяких сомнений. Основа ее – рис в любых видах, и кимчи. Рис везде. В любом ресторане прежде всего перед вами ставят плошку с рисом. Потом следуют тарелочки с различными приправами растительного происхождения – какие-то травы, маринованные листья, пророщенные зерна бобовых. Было смешно, когда к рису подавали маленькие картофелины в соевом соусе. Мясо или рыбы в повседневной еде довольно мало, небольшие кусочки. Иногда их может полностью заменять соевый творог тубу. Из риса же в Корее делают все – пироги, печенье, шашлыки, хлеб, вино, коньяк. На родине я ем рис может быть раз в месяц. За три месяца в Корее я наелся его на три жизни вперед.
Иногда рис в большой миске перемешивают с проросщенными бобами и всеми остальными пряностями. Тогда это называется пибим паб – одно из популярнейших корейских блюд.
Второе по перечню, но не по значимости – это кимчи. Кимчи – популярнейшая корейская еда, национальная гордость и философия. Ей приписывают целебные свойства, помогающие от разных болезней. Так корейцы уверены, что именно кимчи остановила эпидемию атипичной пневмонии в Азии.
Кимчи – это квашенная китайская капуста, ярко-красная от перца, со вкусом жгучим и непростым, посколько ингредиентов для ее изготовления используется множество. Каждая корейская семья изготавливает кимчи самостоятельно, примерно как у нас – закваска капусты – семейный праздник. Поскольку в «Тоджи» меня позвали поучаствовать в процессе - расскажу, как это делается.
Китайскую капусту высаживают в сентябре, а в конце ноября срезают. На день кладут кочаны в соленую воду, потом достают и промывают. Готовят пасту из: красного молотого перца, чеснока, зеленого лука, редьки, соленой рыбы, креветок, устриц, кальмаров и еще трёх каких-то травок, названия которых ни выговорить, ни запомнить невозможно. Все это перемешивают. Помидоров там совсем нет, так что вся краснота - от жгучего перца. Кочаны капусты разрезают пополам, срезают кочерыжки и обмазывают пастой, причем закладывают ее под каждый лист. Потом это все сворачивается в аппетитный комок. Можно есть сразу. Можно - заложить в кувшины, закопанные в землю, и хранить там до следующего урожая.


Изображение


Изображение



Есть кимчи невозможно из-за остроты. Это - блюдо для специально обученных огнеедов. Но, видимо, я натренировался. Это очень вкусно. Если не много. Суп же, кимчи-тиге, со свининой, вообще пробирает до костей.
Кимчи присутствует на любом столе, вне зависимости от остальных блюд.
Если же подробно описывать остальные мои гастрономические опыты, проведенные за три месяца в Южной Корее, получится большая книга. Поэтому вкратце – санги тан – это суп из риса и курицы с женшенем. Одно из немногих неострых блюд белого цвета, на фоне красных остальных. Ури тан - суп из утки с грибами. Утка – она везде верх совершенства, слов на нее не хватает. Гальби тан – суп из говяжих ребрышек, по вкусу похож на хаш или горячий холодец. Бульгоги – маринованное мясо в сковороде, вроде шашлыков, но большим куском, с грибами и овощами. Очень вкусно. Кимчи тиге – острый суп из кимчи со свининой, чем-то похож на наши кислые щи, но такой острый, что волосы на всем теле встают дыбом. Чонг дук тан – суп из соевых бобов с говядиной – можно проглатить язык. Меунг тан – суп из морской капусты с ракушками. Праздничное блюдо, подается на день рождение. Сундэ – колбаса из свиной кишки, а так же сундэ ку – суп из нее. Манду ку – пельмени с различнейшей начинкой, овощной, мясной, пряной, креветочной, плавают во вкуснейшем бульоне. Я вспоминаю, как манду ку выручили меня в первое мое самостоятельное посещение корейского кафе. Я наивно думал, что с помощью рук и английского языка сумею объясниться в любой точке мира. Не тут-то было. На рисунках в кафе было изображено непонятно что. Официантка преданно улыбалась, но ни различные вариации произносимого слова «соуп, суп, соп», ни магические пассы руками, изображающими круглую тарелку, на нее не действовали. Отчаявшись, я увидел на рисунке ненавидимые мною жаренные в кляре куриные части, которых и дома у нас полно в любом фастфуде. «Чикен», - сказал я обреченно. «Тэ, чикен», - заулыбалась она и пробила чек. В это время какому-то юноше подали чудесную дымящуюся тарелку с аппетитной жидкостью, в которой что-то заманчиво плавало. Я радостно стал показывать на эту тарелку. «Манду ку?» - озабоченно спросила официантка. «Манду ку, манду ку!» - закричал я просветленно. В итоге пришлось взять и чикена, и манду ку.
И последнее – да, корейцы едят собак. Немного стесняются этого, но едят. Ресторанов, где подают пушин тан – суп из собаки, довольно много. И я тоже сделал это. Было неприятно, страшно, жалко – но уж взялся изучать страну, нечего прятаться в кусты. Еда эта считается очень здоровой. Внешне все выглядит, как обычно – сковорода, приправы, кимчи. И довольно вкусно. Но каждый раз, проглатывая кусок мяса, делаешь над собой усилие. Когда же я увидел, что в сковороде плавает ещё и кусок собачей кожи – есть больше не смог.
Изображение


Собаки эти специальные. Они сидят на привязи почти у каждого деревенского дома. Злые. Лают и бросаются. Иногда хочется их спросить: - А ты помнишь о пушин тане? Готов к нему? Так и люди, которые злобно грызутся на телеэкране и в жизни, должны всегда помнить о пушин тане.

Алкоголь.

Я думал, что в Азии люди пьют мало. Ничего подобного. Конечно, фору в количестве и крепости напитков мы им дадим. Зато в Корее всё гораздо культурнее. Я не знаю, в чём здесь секрет – в русском ли характере или корейской природе. Но пьяных на улицах я здесь не видел. Хотя самый популярный напиток соджи общедоступен. Он продается во всех продуктовых магазинах, наряду с лимонадом, практически круглосуточно и без ограничений.
Соджи – корейская водка крепостью примерно 20 градусов. Изготавливается из риса или картофеля. На вкус – чуть сладковатая, не очень крепкая, такая, чтобы пить не задыхаясь и не тараща глаза. Продается она в маленьких зеленых бутылках по 250-300 грамм. Стоит (не удивляйтесь) – 1 доллар. Казалось бы – рай для алкоголиков. Но таковых здесь нет. Или они очень тщательно прячутся. По выходным и праздникам корейцы могут выпить, и выпить крепко. Но при этом все происходит очень чинно и благопристойно. Младший всегда наливает старшему. И наливающий, и тот, кому наливают, придерживают правую руку рукой левой – говорят, традиция осталась с тех пор, когда у корейской одежды были очень широкие рукава.
Иногда, в знак уважения, тебе могут предложить выпить из рюмки собеседника. Ты делаешь это, и в ответ предлагаешь выпить из своей рюмки. Те, которые за столом моложе остальных, пьют отвернувшись и стеснительно прикрыв ладошкой рот. Все выпивают по чуть-чуть, не по полной рюмке. Чуть только твой сосуд опустеет, кто-нибудь сразу подливает в него соджи. Самому себе наливать неприлично.
Во всем этом видится сохранение старых традиций и уважительное отношение к личности, в том числе к ее здоровью – 20 градусов это не 40, а эффект практически тот же. При мне корейцы со смехом и ужасом рассказывали, как какие-то четыре украинца в Сеуле за обедом выпили 80 бутылок соджи. Было смешно, но в глубине души я порадовался, что это были не русские. Как-то пора нам тоже уже думать о культуре пития.
Изображение

Изображение





Второй традиционный и очень популярный напиток – макголи. Это слабенький 7-градусный рисовый ликер, по вкусу слегка напоминающий нашу бражку. Он очень вкусный, и оторваться от него сложно, поэтому крепость обычно возмещается количеством. Слышал, что в Корее повсеместно проводят фестивали макголи, но самому участвовать не довелось.
Остальные корейские вина – рисовые, ягодные, виноградные – мне не очень понравились, западные аналоги всё-таки лучше, чему подтверждение - их широкое распространение. Но есть и ещё один экзотический продукт – вино из грибов. Я видел их два вида, пробовал один. Ярко-желтое, крепостью 13 градусов, с явственным грибным вкусом – это был очень странный опыт. Особенно хорошо было им запивать свежего осьминога – необычность происходящего вышла далеко за границы ощущений европейского человека.
Очень хотелось попробовать пемь суль – ликер со змеей. Но не довелось, говорят его делают только в домашних условиях да и то незаконно – змей нужно охранять. Соджи с женшенем продается повсеместно в местах скопления туристов – я везу его в подарок друзьям с пошатнувшимся здоровьем.

Сеул.

В этом городе есть небоскребы и красивые мосты. Там есть туристические кварталы и деловые центры. Там есть все, что и в других мегаполисах. Но поражает не это. В Сеуле есть атмосфера спокойствия. Я не говорю про Москву и Петербург – все мы знаем, что сейчас творится на их улицах. Но и в Нью-Йорке, и даже в Париже ты постоянно настороже – как бы чего не вышло. В Сеуле этого нет. Ты спокойно гуляешь в одиночку не только днем, но и ночью, ты смело заходишь в рестораны и маленькие бары. Вокруг тебя – люди непонятного тебе, не европейского происхождения. Но они доброжелательны, любезны, да и просто добры к тебе, и ты это чувствуешь. В этом противоречии – между огромностью Сеула и его душевной расположенностью к тебе – есть главное очарование этого города. И, раздёрганный, смущенный, недоумевающий, ты бредешь по его улицам сквозь непривычный твоему уху говор, скозь экзотические, таинственные запахи – чего стоят лишь жареные личинки шелкопряда, сквозь улыбки корейских красавиц,и потихоньку, не сразу, но плавно, властно, радостно – этот город начинает входить в тебя, дурманить тебя, влечь. Ты сначала не понимаешь – как так, ещё день назад ты не знал его, но неотвратимо чувствуешь – тебе нравится здесь. Ты не равнодушен. Ты взят, запутан в ласковые сети. Ты в Сеуле!

Изображение

Изображение

Изображение



Сеульское метро кажется ужасно сложным первый раз. Девять линий, пересекающихся в различных направлениях, сложные переходы, многочисленные выходы, названия, которые, кажется, невозможно запомнить – Гвангвэмун, Йонгдеунгпо-Гу, Намджуро. Но хватает одного дня – и ты уже ориентируешься в этом ярком, чистом лабиринте. Ты легко переходишь с ветки на ветку, для твоего удобства сделаны широкие вагоны с огромными дверями, а если ты не знаешь, как встать перед посадкой – вот на полу для тебя нарисованы следы. Тебе не хочется читать названия станций – они пронумерованы для тебя, любителя арабских цифр. Ты запутался, устал, остановился – к тебе тут же подойдет молоденькая девушка, подросток или пожилой мужчина с единственной фразой – Могу ли я Вам помочь? И не просто покажет, а проведет до нужного места, до выхода, вежливо попрощается и посмотрит – правильно ли ты всё понял и туда ли пошёл.

А ты выйдешь на поверхность, и опять побредешь вдаль, потерянный и счастливый – тебе довелось побывать в этом городе, вдохнуть его, впитать. И теперь он тоже – часть твоей души. Не важно – увидишь ли ты его ещё. Ты был в нем и он был ласков к тебе. И уезжая, ты действительно почувствуешь непритворную, острую ностальгию. И скажешь себе тихонько – я люблю Корею! Я люблю Сеул!

Закончу свой отчет вот этим фото. Назову его просто- "Потому что Сароксан"

Изображение


Последний раз редактировалось павич Сб фев 12, 2011 0:20, всего редактировалось 5 раз(а).

Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Пт фев 11, 2011 20:38 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
решил немного отвлечь народ от темы многожёнства :-) :-) :-)


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Пт фев 11, 2011 20:59 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Пн июн 01, 2009 20:24
Сообщения: 6962
Откуда: 11111
Имя: 111111
павич
Долго думал кто такая Мария Шарапова ... Всё на ум приходила внучка Шарапова :-) Дети подсказали :smu:sche_nie:

_________________
:ze_le_ny:


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Пт фев 11, 2011 22:22 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Эх, не романтик ты :-)


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Пт фев 11, 2011 22:30 
Не в сети
профессионал

Зарегистрирован: Пн дек 07, 2009 22:41
Сообщения: 1302
Откуда: г.Балашиха
Имя: Андрей
:co_ol:
павич писал(а):
За ней стоял Ким Чи Мин с кастрюлькой лапши, газовой плиткой и бутылкой местной водки соджи.
- Я вижу, Вы не спите, - извиняющимся тоном произнес он, - Давайте посидим, выпьем, поговорим про Пушкина...
Стажировка в Москве бесследно не прошла. :-)


Вернуться к началу
 Профиль  
 

СообщениеДобавлено: Сб фев 12, 2011 0:24 
Не в сети
гуру

Зарегистрирован: Вс апр 19, 2009 10:37
Сообщения: 3177
Откуда: Петрозаводск
Spinozza писал(а):
Стажировка в Москве бесследно не прошла

Ну да, ну да :-) :-) :-)


Вернуться к началу
 Профиль  
 

Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 49 ]  На страницу Пред.  1, 2

Часовой пояс: UTC + 4 часа


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 9


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Перейти:  
Создано на основе phpBB® Forum Software © phpBB Group
Русская поддержка phpBB

MKPortal ©2003-2008 mkportal.it