|
ОНЕЖСКОЕ ЧУДО-ЮДО
Уже несколько лет эта история хранится в моей памяти словно на хорошо отснятой видеопленке. За это время она прокрутилась в голове, наверное, сотню раз, и только сегодня я решился ее рассказать, все еще опасаясь, что мне могут и не поверить.
Шли последние дни второго тысячелетия. На работе, на улице, дома только и разговоров о фантастическом Новом годе. Кто в слух, а кто про себя все гадали, что же принесет переход в новое тысячелетие!
Моих же друзей – заядлых онежских сижатников вся эта мистика, кажется совсем не волновала. Мы сгорали от нетерпения открыть новый рыбацкий сезон. После Никольской оттепели ударили настоящие морозы, и уставшее от осенних штормов Онежское озеро наконец-то угомонилось и начало покрываться ледяным панцирем.
Сбор протрубили на второй день Нового года, когда все нормальные люди отсыпались и лечили головы. И вот после, неблизкой дороги в сотню верст, мы стоим на обрывистом берегу в предрассветных сумерках, не в силах оторвать взгляд от задремавшего пресноводного моря. Глаза, уставшие от прыганья в городе с предмета на предмет, сейчас отдыхают, легко скользя по мягким обводам береговой линии. Мы созерцаем строгий зимний пейзаж, и каждый из нас, наверное, в эти минуты мысленно обращается к Богу, чтобы Всевышний не дал разгуляться ветру. Потому что даже Крещенским морозам не всегда удается полностью сковать озеро. Что уж говорить о перволедье. Страх оказаться на оторванной льдине, уносимой в открытое озеро, сжимает в эту пору каждую рыбацкую душу.
Сегодня этот страх усиливается от того, что волны гуляют совсем рядом, и ухо все время улавливает прибойный шелест ломаных льдинок у кромки молодого льда. Стараясь держаться подальше от этой роковой черты, уходим на свои заветные рыбацкие места в трех километрах от берега.
Я скольжу по гладкому льду, стараясь не упасть, а мысленно уже запускаю серебристую блесну в таинственный подводный мир, и от предчувствия первой поклевки сердце начинает прыгать, как в юные годы перед свиданием с любимой.
Впрочем, при упоминании о блесне в единственном числе, была допущена неточность, потому что в шарабане за спиной лежали не сиговые удочки, а особая снасть под названием «гитара».
Придумали ее рыбаки – асы для охоты за королевской рыбой - лососем и палией. Когда мне впервые довелось увидеть на льду рыбака с «гитарой», рот от удивления открылся сам собой. Какой-то чудак в унтах сидел на высоком шарабане и с полным отрешением, устремив взгляд куда-то за горизонт, дергал две самодельные удочки, от которых веером отходило в разные стороны аж по пять толстых лесок. Вдруг он вскочил с места и , бросив одну удочку, начал отбегать, на ходу перебирая лески-струны другой. Этот лихорадочный поиск лески, натянутой рыбой, действительно напоминал игру на каком-то струнном инструменте времен неандертальцев.
Со временем и я себе смастерил шестиструнку, но не для красной рыбы, а для онежских налимов ( увы, до категории лососятников я в то время еще не дорос).
В этот раз «гитарой» вооружился не случайно: накануне одна компания уже открыла сезон и разведка донесла, что в основном рыбаки возились с налимами. Сиги почему-то постились.
К тому времени, когда краешек солнца, прорезав морозную дымку, появился из-за горизонта, я уже сидел, как некогда увиденный мною чудак с «гитарой», и раз за разом поддергивал надраенные блесны величиной со столовую ложку. Хотя, называя «гитариста» чудаком, надо признать, что все рыбацкое племя в глазах остальных людей слывет если не совсем свихнувшимися, то уж по крайней мере людьми несколько странными.
Много раз, сидя над лункой в ожидании клева, я пытался ответить себе на вопрос - что такое рыбалка? Какой наркотик, какое колдовство спрятано во всем этом действе, если оно способно завлечь наши души с самого раннего детства, и не отпускать до глубокой старости? Даже пораженные серьезным недугом, совсем обездвиженные просят своих родных и друзей свозить на заветный берег, чтобы еще хоть разок подержать в руках любимую удочку.
Так что же такое рыбалка? Желание пообщаться с живой природой? Потребность в экстриме и адреналине в крови? Созерцание красот восходов и закатов солнца? Убегание от домашних дел и надоевшей «пилы» в шлепанцах? Самоутверждение и добыча экологически чистого деликатеса? Просто хороший повод выпить в компании себе подобных? Конечно, да. И первое, и второе, и третье.
Однако есть еще что-то, без чего наша душа, однажды вкусив этой сладкой отравы, уже не может обрести покой, не получив новую дозу. И это Что-то роднит рыбаков с картежниками, завсегдатаями ипподромов и казино. Игра! Вот главная составляющая рыбацкого сумасшедствия. Всякий раз, еще стоя у прилавка магазина и выбирая мормышку или блесну, рыбак уже затевает игру-противоборство с подводными обитателями. И можно не сомневаться, будь эта игра, как говорится, в одни ворота, отбери у рыбы возможность оставить человека в дураках, рыбалка потеряла бы всю свою притягательность, а за одно и своих приверженцев. А так, от малейшего подрагивания поплавка, от едва заметного шевеления сторожка на зимней удочке, у нашего брата перехватывает дыхание и замирает сердце в ожидании, что скажет на этот раз ее величество Фортуна, к кому захочет повернется лицом удача. К тебе ли, или к тому обитателю глубин, что с ловкостью фокусника раз за разом безнаказанно снимает с мормышки очередного мотыля.
Запустив к самому дну шесть посеребренных блесен, я уже более часа гадал, на чьей стороне будет сегодня удача. И чем выше поднималось скупое январское солнце, тем тоскливее мне становилось. Все рыбаки знают: если по утру не поймал - готовься к худшему. Не раз и не два приходилось возвращаться с Онего, как у нас говорят, с «крылышками» без единой поклевки, хоть и давление было хорошее, и фаза луны самая желанная.
Тревожные мысли о возможном пролете разлетелись вдребезги от того, что кто-то внезапно схватил меня за руку. Слетев с шарабана, пятясь назад, я лихорадочно искал леску с налимом, остановившим мою руку. А найдя, тут же начал вытаскивать, приближаясь к дальней лунке, радуясь на ходу, что не дал слабины.
Лед был еще совсем тонкий и чистый, как стекло. Я пялил глаза в черноту под ногами, стараясь побыстрее увидеть того, кто соблазнился игрой моей блесны. И вот, наконец, мелькнул белесый живот крупной рыбины.
Сколько раз я давал себе зарок, выуживая рыбу, не думать о том, на сколько кило она потянет, и какое впечатление произведет на приятелей. Последнее это дело. Никогда добром не кончается. Но сегодня… это ведь была первая поклевка в сезоне, в новом столетии и даже тысячелетии! Я подтаскивал упиравшегося налима, а в голове будто зациклило – килограммов под шесть, не меньше, не меньше!
И когда я его почти подтащил к лунке, меня вдруг обдало холодом - багорик –то остался на льду, у шарабана! Оба приятеля были далеко, помочь было некому. Пару раз я пытался изловчиться и схватить налима рукой, но тщетно -не зря говорят, скользкий, как налим. Трудно сказать, много ли ума у этого пожирателя корюшки и ершей, но мне показалось, что он догадался о моей промашке. Никогда раньше я не видел, чтобы налим так дергался и кувыркался. А потом он вообще спятил и начал вращаться вдоль своей оси точь в точь, как вертятся аллигаторы, вырывая куски мяса у своих жертв.
Да… если бы кто-нибудь сделал снимок, запечатлевший мою физиономию в момент схода «несьедобного» налима, можно не сомневаться- Гран при ему был бы обеспечен. Видок у меня был еще тот. Потом я очумелыми глазами смотрел на открытую застежку знаменитой норвежской фирмы и не мог взять в толк, как же налиму удалось отстегнуть блесну. Впрочем, эта тайна так и осталась неразгаданной.
А чуть позже, уже сидя на шарабане и приводя «гитару» в порядок, я ругал себя за оставленный багорик такими словами, что и хотел бы привести, да нельзя.
Январский день на широте Онежского озера самых что ни на есть лилипутских размеров, не успело солнце маленько приподняться, а его уже потянуло вниз. И все же время отыграться еще оставалось. Я поднял злополучный багорик и, поплевав на кончик, чтобы фортуна была благосклоннее, воткнул себе в валенок.
Мало- помалу досада отошла на задний план. Я уже мысленно даже хвалил налима за то, что он оказался не промах, и поделом оставил с носом растяпу, умудрившегося забыть багорик.
Два часа, как заведенный, я махал руками влево- вправо, влево- вправо, ожидая, что кто-нибудь еще раз тормознет руку. Увы,… дураков, готовых позариться на мои железки, больше не находилось.
К этому времени сидеть становилось все неуютнее: мороз, вспомнив, что на календаре январь, решил добавить градусов, да и ветерок то и дело начинал парусить лески. Приходилось согреваться, бегая чистить лунки и лески от намерзавшего льда.
Когда в очередной раз леска то ли примерзла, то ли запуталась в ледяных крошках, я встал и хотел, бросив удочку, пойти освободить ее. До сих пор остается загадкой, что заставило меня тогда двинуться по леске, не давая слабины, словно на другом конце сидела рыба. Я приближался к лунке, выискивая глазами, за что же зацепилась леска, и чем ближе подходил, тем больше недоумевал. Леска прямиком уходила в лунку, в которой была всего лишь тоненькая еле заметная корочка льда. А когда я, все еще не веря в удачу, потянул леску по-настоящему, меня бросило в жар. На другом конце где-то в придонных глубинах обнаружилось нечто живое, не собиравшееся приподняться даже на полметра.
Сначала мелькнула отчаянная мысль, что это лосось, но тут же я отбросил ее. Никто еще не поймал лосося у самого дна. Эта царская особа рыбьего племени так низко никогда не опускается. Сомнений не оставалось -- опять налим. Но какой! Леска, на которой запросто можно было подвесить ведро с водой, предательски скрипела о край лунки, и у меня все холодело внутри от каждого рывка гиганта. Я тащил онежское чудо-юдо, шепча одними губами какое-то заклинание, а спустя полминуты внутри у меня все оборвалось – налим сошел! В полном отчаянии я по инерции сделал еще пару движений, вытаскивая пустую леску, как вдруг почувствовал новый еще более сильный рывок. Вот это да! И, когда до льда оставалось всего ничего, я с радостью обнаружил, что багорик на этот раз оказался под рукой.
Если бы лед был толще или у меня был ледобур обычного диаметра, не видать бы мне такого экземпляра, как своих ушей. К счастью, все в этот раз сложилось как нельзя лучше. Я постепенно сантиметр за сантиметром протаскивал налима через лунку почти также, как протаскивают оренбургский платок через обручальное кольцо.
Когда же, наконец, вся огромная рыбина оказался на льду, из моей груди вырвался крик, такой, какой, наверное, издавали наши пращуры над поверженным зверем.
А потом … потом я тащил трофей на веревке, украдкой от приятелей на него поглядывая , все еще не веря, что мне так повезло на пороге тысячелетия.
И только в машине, когда усталость по- настоящему начала давать о себе знать и дремота готова была убаюкать сознание, я вдруг почувствовал, что вместе с радостью в душе поселилась какая -то грустинка. Сначала я не мог взять в толк, с чего бы это. Ведь все так здорово получилось…. Однако, уже почти засыпая, понял причину минора – еще одно чудо-юдо мне уже никогда не поймать. Никогда. Такое случается лишь один раз в жизни, как и приход нового тысячелетия.
ЛЮБОВНОЕ СВИДАНИЕ
Не знаю, отчего так происходит, но стоит только мне чему-нибудь очень уж обрадоваться и впасть в эйфорию, как судьба через какое-то время обязательно даст по башке, словно напоминая - жизнь на земле не есть повод для безмерного веселья, и что вообще мудрость – сестра печали.
Так случилось и в тот раз, когда я открыл в наших лесных угодьях хвостатых дровосеков. Помню, на охоте я тогда маленько заплутал и возвращался поздновато. Солнце уже было над самым лесом, приходилось торопиться, чтобы успеть засветло преодолеть захламленную низину с небольшим ручейком. Уже на другой стороне ручья обратил внимание на лежащее дерево, вся крона которого была одета в листву, хотя и пожухлую. Необычность была в том, что на дворе стоял октябрь, а к этому времени все листья, выхлестанные бесконечными дождями, потеряв свои краски, уже давно устилали мокрую землю.
Глаза невольно скользнули вдоль ствола не расставшейся с листвой осины, и тут всё стало понятным: у самого комля ствол был срублен - будто какой-то великан затачивал карандаш. Вот это да! Я радостно вскинул руки вверх, как футбольный фанат на стадионе, ура! Наконец-то и в наши края добрался его величество бобёр! Это он так подгрызает деревья.
Осина была свалена рядом с нашим заповедным озером, на котором стояла рыбацкая покосившаяся от времени избушка. Однако я под впечатлением радостного открытия почему-то сразу решил, что бобры будут жить в ручье, станут там возводить свои плотины и вообще обогатят наш лесной угол. Потом еще долго пребывал в приподнятом настроении, даже обижаясь немного на своих приятелей, воспринявших новость гораздо спокойнее.
Теперь вот пришлось забираться в засаду, чтобы пальнуть в «его величество» из двустволки. И совсем не потому, что бобер мне был нужен в качестве трофея. Отнюдь. Я и дробь зарядил мелкую, чтобы только напугать его. Причина была в другом. Прошло не так уж много времени, а наше поначалу безобидное соседство превратилось в тяжелое противостояние. Этот зубастый лесоруб, не считаясь ни с чьими интересами, поселился не в долине ручья, а начал плодиться и осваивать озеро. Очень скоро его усердие превратило некогда живописные берега в картину, про которую люди говорят – Мамай прошел. Хочешь - не хочешь, а что-то надо было предпринимать…
Я сидел у самого берега на полусгнившем выдолбленном полвека назад челноке, прячась за ивовым кустом, уже распустившим свои пушистые цыплячьи котики.
Вечерело. Солнце свалилось за высокую еловую гриву на противоположном берегу и откуда-то сверху, наверное, с позолоченного неба, готового принять первую звезду, на землю опустились сказочная таинственность и тишина, которую не смели нарушить даже птицы, переполненные весенней страстью. Чуть позже, опомнившись, они снова будут распевать любовные серенады до самого рассвета, но в эти минуты, будто подчиняясь невидимому дирижеру, все смолкают и слушают весну.
И я затаив дыхание вбирал в себя очарование майского вечера, нет-нет да и возвращаясь к мысли, ну почему мы так редко остаемся наедине с природой, с этой непередаваемой красотой? Как и чем удерживает нас каменный, бездушный город?
Вдруг с пугающим шумом откуда-то сверху чуть ли не на голову мне свалился кряковый селезень. Я затаился еще сильнее. Несколько минут пижон с колечком на шее и залихватски вздернутыми перышками на конце хвоста не двигался, прислушиваясь и оглядываясь, а потом медленно поплыл вдоль берега в другой конец загубины.
Ну, вот и свиделись мы с тобой, дружок. Тут надо пояснить, не далее как три дня назад я прочел в журнале просто невероятное. Оказывается, этот хлюст - настоящий сексуальный маньяк! И кто бы мог подумать! Весной, как выяснилось, в его голове, кроме любовных утех, абсолютно ничего нет. Автор журнала был явно не дилетант, он вполне убедительно поведал, что прячется за этим на первый взгляд безобидным красавцем. Всякий раз дело доходит до того, что бедная уточка прячет свое гнездо не столько от разных хищников, жаждущих полакомиться яйцами, сколько от своего ненормального супружника. Он, правда, яйца не ест, но если найдет – обязательно все разобьет, чтобы склонить «серую шейку» снова предаться…ну, вы сами понимаете, к чему он может ее склонять…
Проплыв метров двадцать, селезень повернул обратно и вдруг начал кричать. Я не знаю утиного языка и не берусь утверждать, чего он там выкрикивал, одно было очевидно – селезень кого-то звал. Первое о чем подумалось: наверное, зовет дружка. В эту пору, когда уточки почти все время заняты гнездами, селезни частенько коротают время небольшими компаниями.
Никто на зов ухаря не отзывался, а он всё кричал и кричал, плавая как заведенный до камыша и обратно, до камыша и обратно.
Мои мысли снова вернулись к журнальной статье, которой я хоть и поверил, но червь сомнения все-таки остался. Сначала очень слабенький еле слышный голосок где-то внутри принялся канючить, мол, в жизни всё совсем не так, как написано в том журнале, что вообще в природе не может быть ничего подобного, что не такая она глупая, как иногда нам кажется. В ответ на эти адвокатские нашептывания другой голос с чувством собственной правоты иронично парировал: брось, прохвост твой селезень, а спасаешь ты его подмоченную репутацию только из мужской солидарности. Небось, собственные грешки мучают?
Но чем дальше продолжалась эта дискуссия, тем больше крепла во мне вера в то, что на бедную птицу возводится напраслина. За многие годы общения с живыми существами - летающими, бегающими, плавающими - я давно убедился - всё в природе разумно, человеку у нее учиться да учиться.
Бывают, конечно, исключения, например у львов, но там присутствует хоть и жестокая, но все же логика. Когда набравший силу молодой самец завоевывает чужой прайд, по сути чужой гарем, то он убивает всех львят. Только поступает он так не со своим, а с чужим потомством и делает это, чтобы львицы быстрее были готовы к свадебным играм, чтобы родили уже ему собственных львят, его наследников. За них-то, понятное дело, он кому угодно голову оторвет.
Но даже такое поведение в мире зверей - действительно особый случай. Ну, а чтобы убивать своих детей в зародыше…нет, что-то тут не так…
Вдруг у меня за спиной раздался выстрел, я от неожиданности даже пригнулся. Ну, черт, ты у меня достреляешься! Это бобер, рассекретив мою засаду, ударил хвостом по воде, предупреждая сородичей об опасности. Одновременно взмыл в небо и селезень, тут же заложив вираж в сторону соснового мыса.
Всё, можно было возвращаться в избушку - после обьявления тревоги увидеть бобра даже издалека шансов не было никаких. Но вечер на озере был так хорош, воздух был таким кристально чистым, что я, отложив ружье, остался сидеть, слушая перекличку журавлей на дальнем болоте и любуясь вальдшнепами, тянувшими над прибрежными ольшаниками.
Ноги уже начали затекать, от воды всё больше тянуло холодом. Пора было идти греть чай, как вдруг в воздухе что-то прошелестело, и я увидел, что вернулся напуганный бобром селезень. Это меня заинтриговало. Что, снова начнет кого-то звать?
И действительно, чуть-чуть осмотревшись, мой знакомый начал призывно крякать, продолжая совершать те же маневры- к камышам и обратно, к камышам и обратно.
Нет уж, решил я про себя, буду сидеть до победного конца, или селезень охрипнет, или откроется разгадка.
Через какое-то время мне уже стало жалко несчастную птицу, которая безнадежно – я в этом уже был точно уверен- продолжала кого-то звать. Да пошли ты своих корешей подальше, мысленно советовал я неугомонному селезню. Настоящие друзья так не опаздывают. Не унижайся, приятель.
И вдруг, словно кем-то подброшенный из воды, селезень взмыл вверх. Не раз и не два на охотах мне приходилось видеть эти абсолютно вертикальные взрывные старты кряквы в минуту смертельной опасности.
Не успев сообразить, что же стряслось, я заметил, как селезень резко взял в сторону, и тут сверху донеслось кряканье другой утки, явно «серой шейки»
В мой рассказ в этом месте вкралась неточность. Услышал я не кряканье, нет, а нечто совсем другое. Мне, кажется, были слышны настоящие утиные слова, при этом такие приветливые, такие нежные, что не оставалось никаких сомнений - встретились два любящих создания. Пара птиц, видневшаяся на потемневшем небе только своими силуэтами, пролетела прямо над моей головой, почти касаясь друг друга крыльями, всё так же продолжая счастливо ворковать.
Я шел по еле заметной тропинке в загустевших сумерках, а на душе было светло, будто это меня сегодня кто-то так верно ждал. Вот тебе и журнал, вот тебе и маньяк, разоряющий собственное гнездо. Да селезень может больше всех тревожится за него, а не появляется рядом, чтобы хищники не выследили. Поэтому и ждал уточку в условленном месте. А мы, экие умники, давай на него ярлыки навешивать.
После ужина, лежа в избушке с закрытыми глазами на дощатых нарах, я мысленно восстанавливал картину любовного свидания и всё пытался разобраться: кому все же я больше завидовал в те минуты: ему или ей. В тот вечер я провалился в сон, так и не решив, кому же. А сегодня, спустя три года, знаю точно - я завидовал им обоим, а вместе с ними всем, кто любит и любим, потому что любовь – это чудо, с которым ничто не сравнится
ТОЧКА ОПОРЫ
Интересный все же народ -- рыбаки. Даже в чужом автобусе ты с первых минут свой на все сто. И кажется, нет тебе ближе этого прокуренного рыбацкого братства, этих веселых, чем-то напоминающих Василия Теркина людей, преющих до поры до времени в тулупах и свитерах домашней вязки.
Не успел я пробраться на свободное место, как оказался в компании, где как раз не хватало одного игрока в традиционного «козла». С шутками-прибаутками и довольно частыми остановками по просьбе любителей пива незаметно пролетела неблизкая дорога.
Наконец мы приехали. Уточнив время обратного выезда, спешу на обрывистый берег.
При виде величественной панорамы озера хочется снять шапку, столько в нем простора, столько воли. В ожидании солнца все больше золотится предрассветное небо, однако взгляд, не задерживаясь, убегает туда, где у самого горизонта видна темная полоска живой воды. Знаю, это место тревожит не только меня. Даже крещенским морозам не каждый год удается полностью заковать в ледяной панцирь Онежское озеро. Тихими морозными днями оно окутано плотными клубами пара, будто рядом прорвало гигантскую теплоцентраль. А в ненастье, так же, как летом, закипают в снежной круговерти тяжелые волны. С шумом, подгоняя друг друга, роняя на ходу клочья пены, устремляются они за низкими угрюмыми облаками к далекому невидимому берегу. Но задолго до прибрежных отмелей вдруг споткнутся о зализанную кромку огромного ледяного поля, в недоумении пробегут еще немного по его настилу и, будто осознав бессмысленность усилий, схлынут, уступая место идущим сзади.
Эти многокилометровые заснеженные поля, замостившие водную гладь, течением и ветром иногда отрывает и уносит в открытое озеро, случается — и с рыбаками.
Однако с приходом очередной субботы заядлые сижатники, навьюченные шарабанами и ледобурами, не обращая внимания на мороз, на ветер, ворующий рукавицы, на торосы, по которым впору ходить с альпенштоком, еще затемно друг за другом уходят от берега туда, где, как им кажется, сегодня должно обязательно повезти, где серебристый сиг наконец-то не во сне, а наяву схватит блесну-обманку и тогда... О! Тогда от неожиданного рывка и сладкой тяжести на предательски тонкой леске выпрыгнет из груди рыбацкое сердце.
Под незлые шутки вместе с другими по-суворовски спускаюсь с обрыва на лед и встаю на лыжи. Впереди четыре километра сыпучего, как песок, снега — лыжи оказались как нельзя кстати. Почти все рыбаки потянулись в сторону незамерзающей части озера, где рыба, нагулявшись на открытой воде, любит отдыхать подо льдом.
Через полкилометра встретился узкий торос, нагромоздившийся вдоль извилистой трещины. Осторожно, чтобы не сломать лыжи, перебираюсь на другое ледяное поле, и сразу же легкая тревога поселяется в душе. Наверное, так происходит со всеми рыбаками, перешагнувшими трещину и потерявшими связь с надежным припайным полем.
Судя по обрывкам фраз, впереди шла давно сложившаяся компания рыбаков. Когда они, сняв шарабаны, начали дружно сверлить лунки, я обогнул их и сел метрах в ста от края ледяного поля. У самой кромки, за которой ветер морщинил воду, уже сидели человек десять — приближалось самое уловистое время.
Сижатники знают, половина успеха — «сесть» на рыбу, иначе не помогут ни хорошая погода, ни заморские снасти. Не мудрено, что появляется желание выяснить, у кого уже клюнуло. Делая вид, что ищу знакомых, медленно оглядываюсь, но у всех пусто.
Время шло, а клева не было. От нечего делать начинаю наблюдать за прилетевшим с берега вороном. То приподнимаясь немного, то прижимаясь к самому льду, он тянет в мою сторону. Успеваю бросить кусочки хлеба и сижу, почти отвернувшись в противоположную сторону. Ворон сначала делает облет, убеждается, что никаких подвохов нет, и садится чуть поодаль, не выпуская из поля зрения кусочек хлеба и объект опасности. В лесу ворон так близко не подлетел бы, а тут вот он, темноклювый красавец, в двадцати шагах поглядывает на меня, смешно наклоняя голову. И вдруг слышится нежный булькающий звук. Ну что ты, батенька, не за что...
Вместе с тенью облаков, все быстрее пробегавших по снегу, появилась поземка, лунки начали быстро забиваться снежной кашей, приходилось то и дело их чистить. Спасаясь от ветра, я поднял воротник и снова начал поглядывать но сторонам в надежде подсмотреть, у кого клюет. Внезапно сзади, где тоже сидела компания рыбаков, я увидел несколько воронов, которые, взмыв, почему-то резко опускались на лед. Расстояние было большим, слепило вырвавшееся в просвет солнце, я никак не мог понять, что за пируэты выделывают птицы.
И в ту секунду, когда до меня дошло, что это вовсе не птицы, а шарабаны летят через расширившуюся трещину, я услышал, как кто-то придавленно вскрикнул: - Уносит!
В то же мгновенье взорвалась поселившаяся во мне еще утром тревога, заполнив все внутри тяжелым холодом страха. Я лихорадочно сматывал удочки и кричал рыбакам, сидевшим мористее, но они только что «отчаевничали» и весело галдели, не обращая на мои крики никакого внимания. Только когда мой сосед бросился бежать, и они поняли: стряслась беда.
Не успев забросить за спину шарабан, я рванул изо всех сил. Но лыжи не слушались, я падал, вскакивал и, пробежав немного, снова падал. Наконец догадался схватить лыжи в руки. Я бежал, а в сознании пульсировал вопрос: как же так, как же так, ветер-то не сильный!
Много раз за годы онежских рыбалок, перешагивая трещины по пути в озеро, я рисовал картины отрыва ледяного поля, однако спрятанная в душе вера, что со мной никогда такого не случится, делала страхи нестрашными. А сейчас даже поташнивало. Через километр-два разгулявшиеся волны начнут с легкостью разламывать ледяное поле на части, сначала на большие, а потом дробя их до кусков в несколько квадратных метров. О любом, кто окажется на этих обломках, можно говорить в прошедшем времени.
Рыбаки на дрейфующей льдине бежали слева и справа, но сквозь застилавший глаза пот я увидел, что далеко впереди, у самой трещины, все стягиваются к одному месту. Оказалось, от одного из полей откололась небольшая льдина, и кое-кто из смельчаков с разгона, используя дополнительную точку опоры, тут же уходившую под воду, успевал перескочить через пропасть, заполненную водой. Однако после того как очередного прыгуна, поскользнувшегося на мокрой льдине, пришлось вытаскивать из воды, больше никто прыгать не решился.
Когда исчезла и эта теоретическая возможность перебраться на безопасную сторону, в затуманенном от страха сознании всплыла увиденная однажды в московском магазине резиновая лодочка ярко-оранжевого цвета с пробкой в виде детской соски и с глупым названием «Нырок». Я всю ее тогда обнюхал, но почему-то так и не купил.
Несколько человек уже побежали в ближайшую деревню сообщать о случившемся, но кто-то, видимо с пьяных глаз, истошно кричал: «Колька, гад, звони летунам! Летунам звони!» И тут вдруг послышалось: «Мужики, помогай!» Появилась идея отсверлить большую льдину и на ней переправляться, как на пароме, с помощью веревок. С той стороны перебросили несколько ледобуров, мы начали быстро отсверливать небольшой мысок. Но труды пошли прахом, лед был толстым, без пешни разрушить перемычки между лунками было невозможно.
Ледяное поле медленно уносило в открытое озеро вдоль уже недосягаемого прибрежного припая, а разделявшее нас разводье превращалось в целую реку, на которой то в одном, то в другом месте морщинила воду рябь.
Бежать было некуда, однако попавшие в беду люди продолжали беспорядочно метаться вдоль кромки льда. И тут кто-то заметил, что небольшая группа рыбаков, приближавшаяся к нам, резко повернула обратно и кинулась в сторону, противоположную берегу. Не понимая, что могло их заставить так поступить, мы сначала медленно, а потом все быстрее бросились следом.
Хорошо помню, как в душе всходила заря надежды. Ее первые светлые сполохи вскинулись от догадки, что разводье, вдоль которого мы бежали, сужается! А когда увидели, как поля сомкнулись и несколько человек благополучно перебрались на безопасную сторону, за плечами словно выросли крылья. Оказалось, дрейфующее поле развернуло ветром и оно на какое-то время одним из выступов уперлось в припайный лед.
Страх улетучился с такой же скоростью, с какой появился. Чем ближе я подбегал к месту переправы, чем реальнее становилось спасение, тем сильнее и храбрее я сам себе казался, и можно было подумать, что это не моя душа все это время сидела в пятках и не меня поташнивало от страха.
К тому времени, когда очередь перебираться на другую сторону дошла и до меня, дрейфующее поле, напирая с чудовищной силой, начало торосить припайный лед. Неподъемные пластины льда бело-зеленого цвета медленно приподнимались, вставали на дыбы и с грохотом падали, раскалываясь на куски. Как только наползающее поле поглощало отвоеванное пространство, несколько рыбаков успевали перескочить на другую сторону и по скользким кускам льда отбегали на безопасное расстояние.
Противоборство двух ледяных полей закончилось тем, что дрейфующий лед соскользнул под припайный и, продолжая медленно, но неумолимо двигаться, начал его вспучивать, разламывая на части. Тут же по линии фронта выступила вода, доходившая до колена, однако это было уже не препятствие. Форсировав вброд водную преграду и оказавшись в безопасности, я будто прозрел и вдруг понял, что такое настоящая стихия. Ощущение могущества природы было особенно сильным оттого, что у меня, никогда не переживавшего землетрясение, ходила под ногами ледяная твердь, будто там переминались с ноги на ногу слоны, на которых в доисторические времена держалась земля.
Рыбацкий люд после дрейфа потихоньку пришел в себя. То тут, то там небольшими компаниями рыбаки начали блеснить, правда, не подбираясь близко к краю льда.
Надежды на то, что на мели можно поймать сига, было мало. Я махнул на рыбалку рукой и подался на ближайший мысок, где среди прибрежных ольшаников на небольшом скальном выходе доживала свой век израненная рыбацкими топорами разлапистая сосна.
Я надеялся, что зимние шальные ветры не давали снегу залежаться на пригорке, а весеннее солнце уже приоткрыло землю. Не знаю почему, но первые проталины вызывают во мне щемящее чувство о безвозвратно ушедшем детстве, о тех счастливых днях, когда мы, пацаны-несмышленыши, бледные к концу зимы от недоедания, ухитрялись раздобыть спички и отправлялись за околицу жечь едва подсохшую прошлогоднюю траву.
Но сегодня после всего пережитого мне нужен был не столько весенний пал с неповторимым запахом тлеющей травы, сколько живая земля, чтобы, прикоснувшись к ней, прийти в себя, вернуть душевное равновесие.
Я шел на мысок, то и дело оглядываясь на злополучную льдину, уплывавшую в открытое море. С припайным льдом ее разделял уже целый пролив чистой воды, и чем шире он становился, тем страшнее было себя на ней представить.
У сосны на пригорке снега действительно не было. Я шагнул на первую в этом году проталину и вдруг почувствовал землю под ногами как-то по-новому, может быть, так, как ее чувствуют моряки. Оказалось, только здесь, на берегу, разжались тиски внутреннего напряжения, сжимавшие сердце, и только теперь все мое тело, каждая его клеточка облегченно вздохнули.
Я сидел под сосной у маленького костерка, сложенного из мелких сухих веточек, слушал шум ветра в кроне векового дерева, смотрел на дымок, синим платочком машущий уплывающей в разгулявшееся озеро льдине, и думал: только на земле, как ребенку на коленях у матери, нам бывает по-настоящему покойно, только на земле.
ОСЕНЯЯ ГРУСТЬ
Однажды в детстве, увидев в небе стаю диких гусей, я спросил у бабушки – а домашние могут с ними улететь? Конечно, могут, – ответила она – но им на это время подрезают крылья и закрывают в сараи. Бабушка пошутила, а я поверил. Вера эта жила во мне долго и, кажется, до конца так и не умерла. А в те времена, заметив гусиный клин, я пристально всматривался, надеясь отыскать в цепочках хоть одну белую птицу, такую, каких встречал почти каждый день на лугу. Но гуси над головой летели серые, похожие друг на друга, как две капли воды, а мне становилось жалко запертых.
И все-таки однажды, уже будучи взрослым, я увидел чудо – белых птиц в гусиных шеренгах, но об этом чуть позже.
В начале октября у нас на севере с первыми заморозками, серебрящими поникшую от дождей траву, приходит время деревьям ронять листву: золотую березам, огненно-красную – осинам, побуревшую, но все еще зеленую – ольшаникам.
Предрассветным утром, когда мороз еще бодрствует, а ветер не проснулся, сухие листья отрываются и кружат поодиночке. Глаза успевают подхватить их налету и проводить до самой земли, где они внезапно растворяются в пестрой лесной подстилке, среди мхов, хвои и пожухлой травы.
Но вот встало солнце, добавив огня в крону высокой старой осины. Листья на ее макушке нехотя шевельнулись, что-то прошептали друг другу и снова замерли. Через минуту ожили, задвигались сильнее, и вот уже вся крона, приветствуя рождение нового дня, весело затрепетала маленькими флажками.
За осинами проснулись березы, сначала на высоких холмах и косогорах, а потом и в распадках, весь лес разбуженно зашумел и посыпались, посыпались разноцветные листья сказочным снегопадом.
Осенние краски в природе радуют глаз, но никогда почему-то в эту пору нам не бывает весело: душа смиренно притихает и грустит о безвозвратно ушедших звонких днях лета. Как скоротечно все! Вот он только что был июльский зной с сенокосом, с бестолковыми надоедными оводами и куда все подевалось? Куда улетучилось? Воистину лето кануло в Лету, другого лучшего объяснения и не придумать.
А в октябре над просветленным лесом, над порыжевшими клюквенными болотами, над синевой озер и рек уже звучат прощальные крики отлетающих птичьих караванов.
Мне невероятно повезло: над моим лесным домом оказалась одна из самых мощных в Европе пролетных трасс. За четверть века я проводил глазами тысячи гусиных и лебединых косяков, но всякий раз, только услышу в поднебесье гусиный гогот или далекие клики лебединой стаи, бросаю все и бегу за биноклем. А потом смотрю, смотрю на красивых птиц и, кажется, улетаю вместе с ними. Сколько раз пытался докопаться, почему душе в эти минуты бывает так сладко и тоскливо, и не могу понять. Может быть все оттого, что когда-то мы сами были большими вольными птицами, и небо было нашей стихией, но за какие-то грехи нам подрезали крылья и заперли в сараи?
Некоторые стаи, появившись из-за кромки дальнего леса и увидев озеро, начинают громко кричать, сбиваясь в беспорядочную птичью толпу, и я догадываюсь, что птицы устали и подбивают вожака сделать отдых. Увы, почти всегда умудренный опытом вожак, зная о неблизком пути, проявляет характер и заставляет лететь дальше.
Но иногда, правда очень редко, стая все-таки садится на озеро. Делают это только лебеди. В такие дни, когда белые красавцы, тихо переговариваясь, кормятся на заросших травой отмелях, у меня наступает праздник. Все шумные работы прекращаются, лодка томится на берегу, а я живу только желанными гостями и втайне горжусь собой, не кто-нибудь, а дикие лебеди доверились.
Что заставляет стаю сделать явно незапланированную остановку, мне неведомо, но не было случая, чтобы они задержались менее чем на сутки. Я уже порой начинаю привыкать к их присутствию, и они уже не так настороженно косятся на дом, как вдруг поутру ухо доносит необычно громкий птичий разговор, и по сердцу побегает холодок: я уже знаю - этот гомон перед отлетом. Снова берусь за бинокль и прощаюсь со сказкой.
Грациозные птицы, повинуясь команде вожака, выстраиваются на воде клином на встречу ветру. Вожак первым разбегается, отрывается от воды, а за ним поднимаются все остальные. Над лесом птицы делают плавный разворот в обратном направлении, ловят попутный ветер и, набирая высоту, ложатся на курс.
Не отрывая глаз от бинокля, шепчу им: «В добрый путь! Прилетайте еще». И долго потом, вспоминая «дружеский визит» лебединой стаи, думаю: ничем ведь я их не напугал, не потревожил, может быть, им понравилось и они еще остановятся здесь. Жаль не узнать, те ли это лебеди...
А сейчас пришло время вспомнить об удивительном случае, свидетелем которого мне довелось стать.
Было ясное с угасающим заморозком утро. Ветер еще не разгулялся, хотя по небу с северо-востока довольно быстро неслись редкие облака. Это лучшие дни для пролета. Часам к десяти гуси шли косяк за косяком. В одной стае было так много птиц, что я сбился со счета, гусиные цепи все время рвались, птицы перемещались, перестраивались и, насчитав свыше двухсот голов, пришлось отказаться от подсчета, путешественников было явно за триста. Я опустил бинокль и вдруг увидел, что немного в стороне идет гусиный клин, а в середине одной из цепочек летят пять белых птиц! Я не поверил своим глазам, лихорадочно начал искать их в бинокль и, когда нашел, убедился - в гусином строю летели лебеди, по-особому величаво поднимая и опуская крылья.
Но как же так? У них ведь разный язык. Это была загадка, а через две недели она еще усложнилась: я увидел лебединую стаю, ведомую тремя гусями. Один летел на месте вожака, а двумя другими начинались левая и правая цепочки.
Неведома мне разгадка этих чудес природы, хотя многое ли мы по-настоящему о ней знаем?
За окном уже третий день сыплет мелкий дождь. Земля так напиталась влагой, что потеряла все свои запахи и краски. Кусты и деревья понуро стоят мертвей декорацией к ежегодному спектаклю «Поздняя осень». Лишь молодая стройная береза, вымахавшая за последние годы выше дома, оживляя картину, светится в сумерках белым стволом. Но и она, раздетая, без единого листочка, плачет слезинками, стекающими с каждой ее веточки, и, кажется, просит, чтобы ее пожалели. И я жалею ее. Я говорю ей: «Потерпи, красавица. Все преходяще в этом мире. И осень тоже»
[
_________________
Если хорошенько подумать -- многое становится непонятным!
Последний раз редактировалось berendej Ср ноя 24, 2010 20:32, всего редактировалось 6 раз(а).
|
Вход
Регистрация
RSS
FAQ
:
