|
МЕТРО, СТАНЦИЯ "МАЯКОВСКАЯ"
В Москву приезжаю по обыкновению утром. Первый шаг на перроне делаю в приподнятом настроении, чуть ли не торжественно, как-никак вот оно — сердце Родины.
Однако моей любви к стольному граду хватает только до обеда. Потом срабатывает заскорузлый провинциализм. Появляется усталость от толчеи, шума, мелькания людей и машин, от метро, на котором надеешься сэкономить время, но которое забирает его на длинных гулких переходах, где надо топать на своих двоих и где я обязательно иду не туда, куда надо, а изучить замысловатые лабиринты мне, кажется, не дано. После обеда начинают просить пощады ноги, незаметно одолевшие такое расстояние, которого дома хватило бы, наверное, на неделю. К вечеру истина, что в гостях хорошо, а дома лучше, становится еще более очевидной. И хотя гостиница у меня забронирована на три дня, да и приятель, владелец квартиры в Чертаново, давно зазывает в гости, оставаться нет никакого желания. Сначала мысли, а потом и ноги поворачивают в сторону вокзала, откуда можно будет податься восвояси.
Стемнело. Город светится огнями. Стою на пустой платформе, потихоньку прихожу в себя и думаю: какой же молекулой чувствует себя в этом мегаполисе приезжий человек, да и только ли приезжий? Монстр, выпестованный людьми, уже давно обрел полную независимость от своих создателей и живет самостоятельной жизнью. Раскинувшись на сотни квадратных километров, он днем и ночью пульсирует, дергается, издает какофонию звуков, все время что-то к себе притягивает и поглощает, выбрасывая из своего чрева не меньшую массу отходов.
Может быть, и мне только кажется, что я по своей воле добрался до вокзала, а на самом деле чудовище выплюнуло меня на эту платформу.
Однажды мне довелось подлетать к Москве поздним вечером, и до сих пор перед глазами стоит потрясшая меня картина: под крылом самолета, ушедшим на вираже круто вниз, будто специально для того, чтобы помочь обозреть всю панораму, я увидел звездное ночное небо, украшенное голубым свечением угасшей зари, а внизу упавший Млечный Путь. Чем больше я всматривался в россыпь огоньков-звездочек, тем меньше верилось, что внизу живут люди, что это их город.
Вот и сегодня, перед тем, как попрощаться с Москвой, я снова задаюсь вопросами: как же люди здесь живут? Где черпают силы для нормальной жизни, которой жили их предки? Как они не разучились грустить, радоваться, сострадать и любить?
Из-за поворота начали появляться затемненные вагоны. Только первый подслеповато светит красным фонарем, состав здесь всегда подается задом наперед.
Мой вагон третий, плетусь в дальний конец платформы, подбадривая себя тем, что с каждым шагом не только вагонная полка, но и дом становятся ближе. Вот он — спасительный оптимизм, отмечаю про себя и тут же вспоминаю байку про настоящего оптимиста, который, опоздав на поезд, радовался, что опоздал всего на пять минут, а не на час. Настроение мое пошло в гору, а вскоре объявили и посадку.
В купе была идеальная чистота, будто ожидалась какая-то важная персона. Пока суд да дело, я успел переодеться, разложить вещи и в полном блаженстве, лежа на своей нижней полке, нырнул в московскую "вечерку". Прочел немало всяких столичных новостей, ни левым, ни правым боком меня не касающихся, когда сообщили, что провожающих просят покинуть вагон. Провожающих в купе не было, пока не было и попутчиков. Вон какая благодать — персональное купе! И тут дверь внезапно откатилась, и на пороге появился рослый мужчина в теплой куртке, без головного убора, с дорожной сумкой на длинном ремне.
- Добрый вечер, — сказал он низким хрипловатым голосом.
В это время добавили напряжения в сеть, лампы засветились ярче, и я увидел, что попутчик моложе меня лет на десять, хотя на голове уже было много седины. Седина не старила его, наоборот, подчеркивала молодость, придавала благородство, если не сказать — породистость.
У попутчика оказалось нижнее место напротив, и, пока он устраивался, я потихоньку его рассматривал, пытаясь угадать, кто он.
Лоб его был не очень высокий, но выпуклый, с двумя чуть наметившимися штрихами-морщинками, почти прямые черные брови, обычный славянский нос, заостренный подбородок, рот, хорошо очерченный с опущенными уголками, добавлявшими облику немного грусти. Глаза я не увидел, свет от лампы падал почти отвесно, они были спрятаны в темных пещерках под бровями.
Попутчик достал из сумки несколько газет и тоже стал читать.
Прошло какое-то время. Он взял полотенце и вышел. Вернувшись, вытащил пакет с продуктами и начал раскладывать на столике.
Вот подкинула судьба нелюдима, с досадой подумал я. Сосед, будто прочтя мои мысли, сказал:
- Пора и перекусить. Прошу к столу.
Произнес он это так доброжелательно, так искренне, что я тут же согласился. Пока я возился со своим провиантом, мужчина достал маленькую бутылочку коньяка и протянул мне руку:
— Давайте знакомиться. Михаил Петрович.
Я тоже представился, сказав, завидуя его молодости, что его еще вполне можно называть просто Михаилом, конечно, если он не против. Против он не был.
Когда мой новый знакомый достал из футляра две маленькие стопочки, я заметил, что в дороге алкоголь не принимаю. Он все же налил обе и, подавая мне стопочку, сказал:
- Я тоже не люблю пьянства и не только в вагоне. А эти пятьдесят граммов выпьем за знакомство и счастливую дорогу.
Отказываться от такой дозы было нелепо. Михаил поднял стопку и начал рассматривать цвет коньяка, но света было мало, он поднял стопку выше к лампе, и я увидел его глаза. Цвет их я не рассмотрел, но я увидел нечто более важное. Печаль, вот что было главным в глазах моего попутчика, притом печаль, как мне показалось, вошедшая в глаза не сегодня и не вчера.
Пока мы чаевничали, все дорожные темы от футбола до политики были основательно проработаны, при этом Михаил оказался человеком весьма эрудированным, слушать его было одно удовольствие.
В соседнем купе, где ехали две девушки, нарастало веселье. К ним подсели трое десантников в парадной форме, украшенной таким количеством всяких значков, что они вполне могли заменить бронежилет. У теплой компании отношение к алкоголю в дороге, похоже, было не такое, как у нас.
После ужина мы решили перед сном еще почитать. Но читать было трудно, за стенкой веселились вовсю. Когда там в очередной раз раздался девичий смех, я отложил книгу.
- Вы знаете, Михаил, — обратился я к попутчику, — а ведь однажды я в дороге чуть не женился. Было мне тогда почти восемнадцать. В юные годы слабый пол берет нашего брата не формами тела, не нарядами и не другими ухищрениями, которыми с годами начинает владеть в совершенстве, - вся отрава в глазах. Именно женские глаза переносят любовную инфекцию в наше сердце. Вот и я тогда отравился серыми глазами, да так, что благополучно проехал мимо своего дома и сошел с подружкой аж за Полярным кругом на небольшой станции с нелепым для тех мест названием Африканда. Как родителям удалось расстроить наши планы пожениться немедленно — один Бог знает.
Михаил слушал молча. Мне даже показалось, что он спит. Но тут поезд подошел к какой-то маленькой станции, в окно стали заглядывать уличные фонари, и я увидел, что попутчик лежит с открытыми глазами. Вагоны еще немного поскрипели, дернулись, будто о что-то споткнулись, поезд остановился. И я услышал голос соседа:
- И я чуть было не женился.
Он сказал это все тем же низким хрипловатым голосом, сказал спокойно, как будто даже равнодушно, однако мне послышалась горечь в его словах.
Это случилось три года назад, — продолжил он. — Я тоже влюбился в поезде, хотя мне было далеко не восемнадцать. Я ехал в командировку на Урал в одном купе с девушкой, миниатюрной, как Дюймовочка, с большими зелеными глазами.
Оля, так звали девушку, была простужена, лежала почти не вставая. Ее детская беспомощность вызывала во мне сначала почти отцовское чувство, а потом очень быстро пришло другое.
С нами в купе ехал какой-то министерский чинуша. Во время вагонных дискуссий с этим амбициозным вельможей мы с ней, кажется, почувствовали родство душ и потянулись друг к другу.
Хотя... никто не разгадает, что с нами происходит, когда мы влюбляемся, почему вдруг напрочь теряем рассудок. Почему впадаем в какое-то наркотическое забытье и уже не видим ничего и никого вокруг? Кто скажет, почему все, что есть на земле, все, чем ты жил раньше, теряет смысл и ценность, почему, наконец, нужна только она, только она?
Последние слова были сказаны совсем тихо, в них не было вопроса, только отчаяние.
Поезд тронулся, уличный фонарь медленно уплыл в сторону, и купе заполнилось темнотой.
- Я уже говорил, мы встретились не в юном возрасте, за нами были не только прожитые годы, но и нажитые дети. У нее девочка-первоклашка, а у меня трое: девочка и два детсадника-близнеца. В отличие от меня, она была в разводе и жила совсем в другом городе.
Вы понимаете, что возможностей встречаться у нас почти не было, хотя нас сильно тянуло друг к другу.
Однажды мы встретились в Москве. Двое суток провели как в угаре. Но время, когда мы бываем с любимыми, всегда быстротечно. Перед отъездом мне нужно было уладить небольшое дело в главке. Утром мы выписались из гостиницы и договорились встретиться в три часа пополудни на станции метро "Маяковская", у памятника, чтобы потом сразу и пообедать, и поужинать перед ее поездом, отправлявшимся поздно вечером.
Так уж случилось, что я приехал на место встречи уже в начале четвертого. Когда электричка ушла и пассажирская масса сдвинулась к эскалатору, начал искать глазами Оленьку. В конца зала у бюста Маяковского ее не было. Слава Богу, не опоздал. Я ушел в дальний конец станции и притаился в надежде подсмотреть, что она будет делать, когда не найдет меня в условленном месте.
Прошло около четверти часа. Пассажиры метро волнами выплескивались из электричек, перекрывали мне на время обзор и расходились. Ее все не было. А если и она так же, как и я, подглядывает из-за какого-нибудь укрытия и не видит меня? Стал возле самого бюста. Время шло. Должна бы уже появиться. Несколько раз глаза выхватывали знакомую шапочку, сердце успевало екнуть, но... опять не она.
Тревога начала зарождаться, когда на больших часах в конце зала появилась цифра шестнадцать. Успокаиваю себя тем, что, возможно, перепутал время встречи. Восстанавливая в памяти утренний разговор, все больше хотел верить, что договорились встретиться в четыре.
Попутчик сел на постели, и я увидел его напряженное лицо, подсвеченное лампочкой у изголовья.
- Пошел второй час ожидания. Из тех, кто пришел раньше меня и продолжал ждать, осталось, кажется, всего два человека. А встретились уже, наверное, около сотни. Я радовался за счастливчиков, особенно за влюбленных, их ведь ни с кем не спутаешь, они будто светятся изнутри. А я уже, кажется, ничего не соображал. В голове пульсировала навязчивая переделанная строка из песни... кто хочет, тот дождется, кто хочет, тот дождется.
Рассказчик надолго замолчал. А в соседнем купе веселье, как это часто бывает, перешло в фазу выяснения отношений. До рукопашной там, похоже, дело не доходило, однако обстановка явно накалялась. Проводник выпроводил загостившихся обладателей голубых беретов, и все потихоньку успокоилось.
Мне было интересно узнать, чем же закончилась история в метро, и я спросил:
- Вы так и не дождались ее?
- Я ждал ее уже два с половиной часа. За это время встретил, наверное, сотню электричек. — Вы знаете, — повернул он ко мне голову, — почему-то совсем не было мысли, что случилось какое-то несчастье. Я продолжал ее ждать, хотя надежда медленно угасала.
Он замолчал, придавленный нелегкими воспоминаниями, и я спросил:
- А может, она ждала в вестибюле наверху, где турникет?
- Нет, ее там не было, я поднимался раз пять. Ждать становилось все тяжелее, - продолжал он. — Начал отвлекать себя, изучая мозаичные панно Дейнеки, украшающие станцию. На меня смотрели бодрые плакатные парашютисты, комбайнеры, лыжники и морские сигнальщики, все они дышали оптимизмом и уверенностью, а во мне все, кажется, почернело от отчаяния.
Вы, наверное, представляете мое состояние — заканчивался четвертый час ожидания.
Ноги сами взошли на эскалатор, хотя я не знал, что буду делать дальше, а через пару минут стеклянная дверь метро закрылась за мной, и в это мгновенье я окончательно расстался с надеждой.
Улица встретила ноябрьским пронизывающим ветром. Ветер был встречным и прямо обжигал лицо. Я повернул голову и... меня бросило в жар — я увидел ее! Она стояла у большого во весь рост памятника Маяковскому недалеко от входа в метро, спиной к ветру с поднятым капюшоном, вся съежившаяся от холода, и казалась рядом с монументальной скульптурой совсем еще школьницей. Я бросился к ней, пытался что-то объяснить, целовал замерзшее лицо и тащил ее обратно в метро в спасительное тепло, а глаза мои туманили слезы.
Попутчик сел, повернув лицо, освещенное тусклым светом ночника, и замолчал. Снова пауза затягивалась. И снова я подумал, что продолжения не последует. Но он будто преодолел какое-то препятствие.
- Мне кажется, никогда я не был так счастлив. Я и сегодня не могу поверить, что женщина ждала меня четыре часа на морозе. Скажите, — обратился он ко мне, — может ли быть признание в любви более убедительным?
Мы доехали до Олимпийского спорткомплекса, там есть тихий ресторанчик "Север", куда можно было попасть без предварительной записи. Увы... в вестибюле толкалось несколько человек, и пожилой швейцар давал им от ворот поворот, показывая на вывешенную табличку "Обслуживается делегация". Когда мы приблизились, швейцар, то ли приняв нас за кого-то, то ли увидев что-то в наших лицах, молча открыл дверь.
Па втором этаже метрдотель налетел коршуном: "Кто вас пустил? У нас японская делегация!" Но, как всегда, волшебная фраза: "Мы в долгу не останемся" тут же разрядила обстановку. Нам накрыли столик в маленьком зале, отгороженном от большого, где действительно сидели японцы, свисающей до самого пола портьерой.
Такие вечера бывают один раз в жизни. Мы пили шампанское, танцевали в своем зашторенном уголке, обнявшись так, будто кто-то собирается оторвать нас друг от друга. А потом уже на улице на нас напало настоящее безумие. Мы прятались в каких-то темных нишах крытого стадиона и предавались мыслимым и немыслимым ласкам двух любящих взрослых людей, закованных в скафандры зимней одежды... Вы еще не уснули?
- Нет, нет, что вы, продолжайте!
- Так вот... Через два дня я вернулся домой к жене, к детям. После того, что я пережил в Москве, жизнь в семье, кажется, потеряла смысл. Все валилось у меня из рук, а в голове была только она, без нее я уже не мог жить. Я понял, что мой семейный корабль не просто сел на рифы, а получил пробоину, которую не залатаешь, и спасти его уже ничто не сможет.
Развязку отложил до лета, когда дети уедут к бабушке в деревню.
И вот однажды в начале лета перед самым отъездом детей я взял сыновей и пошел с ними в лес, не признаваясь себе до конца, что иду попрощаться с ними без свидетелей.
Мы долго гуляли, и мне почему-то захотелось посмотреть, а как же они поведут себя, если останутся одни. Не видя меня, малыши поозирались растерянно и начали испуганно звать во весь голос. А потом сначала один, а за ним второй заплакали. Я вышел из укрытия. Обрадованные мальчишки мокрыми от слез личиками ткнулись мне в колени, и вдруг я услышал слова, которые меня пригвоздили на месте: "Папка, мы думали, тебя потеряли!" Родные вы мои! Я гладил их по головкам, это ведь я чуть не потерял вас! И самому впору за платком лезть...
Прошло время. Однажды я получил письмо, в котором Оленька написала, что очень устала, что не может больше терзать и меня, и себя, и выходит замуж за эмигранта. Сообщила при этом день отлета в Сидней, тем самым давая мне возможность проститься.
Ситуация на работе была сложнейшая, и все же я вырвался, примчался в Москву, но, оказывается, этот рейс был днем раньше, вышла какая-то неувязка. Я не знал, радоваться или огорчаться. Рана в сердце еще кровоточила, прощание было бы нелегким для нас обоих. Может быть, судьба посчитала, что так будет лучше. Да, так, наверное, лучше, — будто убеждая себя, повторил попутчик.
Мы оба какое-то время молчали. Потом я решился спросить его:
- Скажите, Михаил, если бы все знать заранее, купили бы вы билет на тот поезд, где ехала она?
- Конечно, — ответил он не задумываясь. — Я благодарен судьбе за все и сожалею лишь об одном, что не стал перед замерзающей Оленькой на колени тогда, у памятника Маяковскому.
С тех пор прошло ровно три года. Сегодня пятнадцатое ноября — юбилейная дата. Я приезжал в Москву, чтобы положить цветы на то место, где мы тогда встретились.
На этот раз Михаил сказал, кажется, все. На быстрый сон после услышанного рассчитывать не приходилось, я вышел в тамбур покурить. Достал сигарету, вспыхнуло пламя зажигалки, и вдруг рука на полпути к сигарете остановилась. Неужели? Да, конечно. Три года назад меня утверждали на коллегии главка шестнадцатого ноября как раз в день рождения сыновей. Вылетел я накануне, значит... именно в тот самый вечер, в те самые минуты я разглядывал вечернюю Москву, не догадываясь, что где-то внизу, среди тысяч и тысяч светящихся точек, затерялась хрупкая замерзающая на холоде фигурка женщины, отчаянно верящей в любовь.
_________________
Если хорошенько подумать -- многое становится непонятным!
|
Вход
Регистрация
RSS
FAQ
